Оренбургский владыка

— Нет!

Вскоре Саши Васильевой не стало — сложив свои вещи в два узла, она вынесла их на перрон оренбургского вокзала, коротким простым движением перекрестила окна вагона и, стройная, красивая, вызывающая восхищение у офицеров, находившихся на перроне, сунула два пальца в рот и лихо свистнула. В ту же минуту из-за угла вокзала вывернула пролетка с кудрявым кучером-лихачем, подпоясанным цветастым цыганским платком — ни дать ни взять, разбойник из старой былины. Кучер свистнул ответно, гикнул и остановился у Сашиных узлов. По-царски приподняв длинную юбку, Саша взошла в пролетку, лихач кинул следом узлы, и пролетка, развернувшись с грохотом, бесследно исчезла.

Маневр с «унификацией» казачьих частей, прошел успешно — к середине осени влияние оппозиционных офицеров свелось на нет, «каргинские крикуны», как звал их Дутов, замолчали совсем, а то едва слышное тявканье, которое иногда раздавалось из подворотен, оппозиционным считать было нельзя. Это даже не тявканье, а так — скулеж…

— Иван Григорьевич, мы должны создать собственную казачью армию, — сказал Дутов Акулинину.

Цель казалась достойной. Только сейчас Дутов понял, как тяжело быть политиком. Постоянно изворачиваться, ловчить, давать ложные обещания, говорить «да» там, где нужно сказать «нет»; улыбаться, когда на душе скребут кошки; и кланяться, подобно китайскому болванчику всем кроме дворников и стрелочников на железнодорожных путях.

— Вот жизнь, — удрученно произносил Дутов и, подойдя к зеркалу, кланялся собственному изображению, потом недовольно дергал одной стороной рта. — При такой жизни вообще можно в «ваньку-встаньку» обратиться.

В сентябре восемнадцатого года в Уфе пышно открылось Государственное совещание. Играла музыка, по городу маршировали конные оркестры, дамочки бросали под копыта лошадей осенние цветы, лихие конвои картинно, с шашками наголо, сопровождали автомобили с участниками совещания. Из всех конвоев выделялись оренбуржцы, — своей статью, подтянутостью, четкостью исполнения команд, невозмутимостью, красивой формой, серебряными погонами командиров.

К примеру, караулы Народной армии Комуча погон не носили, вместо них на роговые пуговицы они наматывали какие-то полосатые ленточки, обрывки; непонятно даже, как различали своих командиров. Еще одно удивляло нервных участников совещания, а вместе с ними и впечатлительных уфимцев: воины Комуча маршировали под красными знаменами. Этого еще не хватало! Однако гражданская война на то и гражданская война, что она испытывает все цвета боли, и красный с белым — прежде всего.

В Омск Дутов прибыл одним из последних — неторопливый, с бесстрастным лицом, при дорогой шашке, с парадными генеральскими погонами и аксельбантами, значительно украсившими его мундир. К сожалению, только фигура у Дутова к тридцати пяти годам подкачала, ее трудно было чем-либо подправить.

На вопрос генерала Болдырева [45] «Почему так поздно, Александр Ильич? Совещание уже хотели открывать без вас», Дутов ответил мрачно, нагнав в голос тусклых красок:

— Красные давят так, что спасу нет. Положение на фронте очень тяжелое…

Болдырев оценивающе прищурил один глаз, оглядел атамана и бросил небрежно:

— Пугаете…

Так оно, собственно, и было — через шестнадцать дней казаки Дутова возьмут Орск — последний город на территории Оренбургского казачьего войска, находящийся под контролем красных, а через три дня Дутову, несмотря на распри с Комучем, присвоят звание генерал-лейтенанта — «за заслуги перед Родиной и Войском». Правда, пока Орск еще не был взят, и Дутов мрачно скрипел сапогами, стоя на уфимском перроне и слушая в исполнении сводного оркестра какую-то музыкальную лабуду, лишь отдаленно похожую на торжественный марш. Он недовольно морщился, но прерывать оркестрантов протокол не допускал.

45

Василий Георгиевич Болдырев (1875–1933) — генерал-лейтенант, командующий Пятой армией. В сентябре — ноябре 1918 г. — главнокомандующий Уфимской директории, затем выслан в Японию. В апреле 1920 г. вернулся во Владивосток, член правительства ДВР; главнокомандующий войсками Временного правительства Приморской областной земской управы. В 1922 г. арестован, летом 1923 г. освобожден и служил в советских учреждениях, в 1933 г. расстрелян.

Полные щеки атамана сдвигались то в одну сторону, то в другую, глаза набухли тяжелым свинцом — приехал Дутов на это совещание в беспокойном состоянии. Игнорировать мероприятие было нельзя, ведь на повестке дня стоял один жгучий вопрос — о государственной власти в России. Кто будет сидеть наверху, кушать сладкие жамки [46] и управлять остальными? Поскольку Дутову этот пост не светил, то он и относился к уфимскому сборищу без особого доверия и твердо решил заранее никаких бумаг на этом совещании не подписывать.

46

Жамка — круглый (мятный, обычно) пряник.

На первом же заседаний Дутов был избран членом Совета старейшин и председателем казачьей фракции. Из требований, которое казачья фракция выработала и передала участникам совещания, толковым было одно — власть надо формировать не по признакам партийной принадлежности, а по «признакам персонального авторитета и проникновенности идеи государственности и патриотизма».

Чтобы не подписывать ничего и избежать ненужных расспросов, Дутов решил, не дожидаясь конца совещания, исчезнуть. Уехал он ночью, а когда пришла пора приложить перо к бумаге, помощники оренбургского атамана красноречиво развели руки в стороны:

— Этого нам никто не поручал.

Документ о создании Уфимской директории — очередной верховной власти в стране — так и остался неподписанным. А Дутов, взяв потом Орск, довольно потер руки: этих жалких голозадых чинуш из директории он к себе на порог не пустит, власть на оренбургской земле принадлежит ему одному, и делиться ею он ни с кем не собирается.

Собственно, и просуществовала-то директория недолго — менее двух месяцев. Была она безобидной, пустой, и к левым, и к правым относилась с одинаковым робким почтением и завалилась, как считал Дутов, буквально на ровном месте. Падения ее никто и не заметил. К власти пришел человек сильный, авторитетный — адмирал Колчак.

Вскоре появилась другая головная боль — белых, несмотря на их отчаянное сопротивление, вышибли из Поволжья, и оренбургские казаки вновь оказались нос к носу с красногвардейскими частями. Пришлось опять браться за шашки. Дутову опять нужна была помощь — справиться с красными в одиночку он не мог.

В ещё существовавшей директории было принято решение о преобразовании всех пехотных, артиллерийских и казачьих частей, находящихся в Оренбуржье, в Юго-Западную армию.

Это была настоящая армия, без всяких скидок на худосочность населения и плохие политические условия. Командующим был назначен сам Дутов.

Атаман, не отрывая задумчивого взгляда от окна, вызвал к себе Акулинина, недавно произведенного в генерал-майоры, сжал правую руку в кулак, постучал им по воздуху, словно вколачивал невидимый гвоздь.

— Иван Григорьевич, что скажешь по поводу реорганизации войска?

— Скажу одно — сильнее мы от этого не стали. Увы. — Лицо у Акулинина поугрюмело, короткие редкие усы обиженно задрожали. — А вот самостоятельность потеряли. Теперь нам на каждый чих надо получать разрешение у главнокомандующего Болдырева.

— А вот этого они не хотят? — Дутов привычно сложил пальцы в кукиш, жестом этим пользуясь в последнее время чересчур часто.

В Оренбург пришла зима, в воздухе кружились крупные медленные снежинки, тихо падая на землю. Всякая зима, всякий снег — особенно первый — рождали в Дутове ощущение тоски. Не любил он эту пору, а потому закашлялся, помял пальцами горло, отвернулся от окна.

— Тогда они, Александр Ильич, не дадут нам ни одного патрона, ни одного снаряда, — сказал Акулинин, — и вообще сделают вид, что не знают нас. Это такие люди…