Оренбургский владыка

Пафнутьев хотел уже соскользнуть с дувала и перебежать к другому двору, как неожиданно увидел у входа в кибитку небольшой ларь, сверху накрытый обрывком ковра. Он облизнулся — ящик-то продуктовый — и глянул вслед растворяющейся в вечернем сумраке колонне — как она там? Колонна плелась еле-еле. Казак успокоенно вздохнул — время у него еще есть, успеет сожрать то, что в ящике, да набить карманы на дальнейшую дорогу.

На несколько мгновений Пафнутьев замер — надо было еще раз проверить, не следит ли за ним из темного угла злой кыргыз, не затаился ли где с собакой и вообще чист ли двор. Ничего подозрительного не обнаружив, он поспешно перевалился через дувал.

В дощатом ящике действительно оказались продукты — завернутый в старую тряпицу круг свежего творога, отвердевший на морозе круг сыра в холщовом мешке, вяленое, приготовленное в дальнюю дорогу мясо, под ним — большой шмат свежего. Отдельно в бумажном куле лежали пряники. Пряники эти до слез тронули Пафнутьева, такими чужими они показались в этом ящике, совсем не к месту и не ко времени.

Вздохнув, он вцепился обеими руками в круг сыра, сдернул с него тряпицу и впился острыми, как у мыши, зубами во вкусную сливочную плоть. Отхватил для первого раза слишком много — почувствовал, что вот-вот задохнется, зарычал, замотал головой, справляясь с удушьем. Кусок он благополучно проглотил — справился и снова всадил зубы в круг.

Ему бы перемахнуть через дувал поскорее, пуститься вдогонку за своими, но вместо этого Пафнутьев увлекся едой.

Не совладал с собою… Уйти он не успел. Казак даже не услышал, как сзади к нему подобрался кыргыз с перекошенным от ярости широким лицом, засипел зло и в следующее мгновение накинул Пафнутьеву на горло веревку. Тот захрипел, изогнулся надломленно и выпустил из рук добытые продукты. Дернулся раз, другой, пытаясь вырваться из сильных рук, дернулся в третий раз и тихо сник — не заметил, как умер.

Кыргыз подтащил его к дувалу, перекинул через него в снег, утром, в предрассветной темноте, подцепил его петлей за ногу и отволок в степь. Через двое суток от Пафнутьева даже косточек не осталось — съели лисицы и волки. Бедный Пафнутьев разделил судьбу многих дутовцев, оставшихся лежать на страшной дороге: казаки умирали от тифа, голода, холода, усталости, падали и тянули руки вслед уходящей колонне:

— Люди, не бросайте нас!

Но уходящие не слышали упавших — самим бы спастись…

Красные продолжали теснить белых, восемнадцатого ноября взяли Барнаул, двадцать седьмого — Семипалатинск. Шансов у Дутова на соединение с колчаковскими силам не осталось ни одного. Красные загоняли белых в Семиречье, как в глухой мешок — даже дырок в нем не было.

В Семиречье сидел неистовый, громкоголосый, похожий на кота, которого раздразнили колючей метлой, атаман Анненков Борис Владимирович. Он, как и большинство начальников гражданской войны, переступивших через одно-два, а то и через все три звания, носил теперь генеральские погоны. Приступы бешенства на него накатывали такие яростные, что, оставаясь наедине с собою, он готов был, кажется, сам себя кусать зубами за задницу. Дутов встречался с Анненковым раньше, знал его, и ничего хорошего от встречи с ним в Семиречье не ожидал. Однако иного выхода не было — атаман мог уйти только в Семиречье.

В последний день ноября красные заняли станицу Каркаралинскую, ставшую к этой поре настоящим городом. Дутовцы покатились дальше, к Сергиополю. Голодным, измученным людям предстояло пройти до Семиречья пятьсот пятьдесят верст.

Во время боев под Каркаралинском, который народ звал просто Каркаралой — слишком уж неудобное название имел этот городок — к дутовцам пристал партизанский отряд, человек семьдесят, все на лошадях. Отряд прорвался сквозь тройной заслон красных, в отчаянной рубке потеряв полтора десятка бойцов и очутился в лагере Дутова.

Атаман пожелал увидеть войскового старшину — командира отряда. Тот явился — подтянутый, высокий, тщательно выбритый, грудь перечеркнута ремнями… Дутов вгляделся в него.

— Что-то лицо ваше мне очень знакомо, — сказал он.

Войсковой старшина стянул с головы папаху. Пышные волосы рассыпались по обе стороны головы, были они белы, как снег — ни одного темного волоска.

— Не узнаете, Александр Ильич? — улыбаясь во весь рот, спросил войсковой старшина.

— Дерябин? — неуверенно произнес атаман.

Войсковой старшина улыбнулся еще шире. Серые глаза его потеплели.

— Он самый.

Атаман обнял войскового старшину.

— Господи, недаром говорят, — что гора с горой… — атаман почувствовал, как дыхание у него пресеклось, он умолк, закашлялся. Откашлявшись, выкрикнул зычно: — Мишуков!

Есаул словно из-под земли появился в ту же секунду.

— Я понимаю, Мишуков, это свинство — просить что-либо у тебя в таких условиях, но вдруг найдется по стопке водки для меня и для моего старого однополчанина?

— Найдется, — коротко выдохнул Машуков и исчез.

— Господи, мы не виделись целую жизнь, — озабоченно проговорил Дутов, усаживая своего бывшего заместителя на складной походный стул, — целую жизнь… Сколько ж мы не виделись?

— С марта семнадцатого года. С той самой поры, когда вы с фронта отправились в Петроград. Прощальный ужин в землянке помните?

— Помню, — наклонил голову Дутов, хотя, если честно, ничего не помнил.

Выпить водки не удалось. Со стороны Каркаралы принеслось несколько снарядов. Под один из снарядов попал верблюд, взрыв располовинил животное, в одну сторону понеслись ноги с недоуменно шамкающей, еще живой головой, в другую — задница с окровавленным тощим хвостом.

Дутов хладнокровно проследил за полетом половинок верблюда и неожиданно весело воскликнул:

— Вот и не надо будет сегодня резать двугорбого!

Смерти Дутов не боялся, он вообще не верил, что она способна опрокинуть его — относился к ней легко.

В обозе жизнь проще, чем в передовом отряде. Здесь и парой сухарей к чаю можно разжиться, и при случае на санях подъехать, и ослабевшего офицерика подвезти — бывшие гимназисты, как правило, не выдерживали тягот перехода — спасти живую душу, доброе дело сделать.

Однако обоз был для Ивана Гордеенко чужим, несмотря на непригодность казака к строевой службе. Для обоза и характер надо было иметь обозный, и душу обозную, и амуницию, — у Ивана же все это было другим. Люди в обозах ездили с длинноствольными винтовками-трехлинейками системы капитана Мосина, а Гордеенко — с коротеньким удобным карабином. Голос у карабина был громче, чем у винтовки: когда Иван стрелял из него, то будто из пушки садил, даже верблюды приседали на задние ноги.

В тот вечер бывший пулеметчик достал картошки — четыре крупных, гладких, похожих на диковинные фрукты картофелины, отмытые до сливочного блеска, нарядных, как рождественские игрушки, — выменял в задах обоза на новенький суконный башлык, и вечером решил испечь их в костре. Сделать из них настоящую «печенку», с хрустящей корочкой, как в детстве. Он разделил добычу на две части: пару штук, посыпав крупной каменной солью, — своей, оренбургской, — решил съесть сразу, другие две — утром. Еще он разжился луковицей — крупной, твердой, в солнечной шелестящей одежке — настоящая была луковица, не гниль какая-нибудь. Что-то у Гордеенко зубы начали шататься. Луком он быстро поправит свои десны, и, даст Бог, переместится из обоза, из последних рядов в передние, в те, что с противником каждый день схлестываются.