Оренбургский владыка

Он готовил сразу несколько восстаний на территории, «временно занятой Советами», бомбил письмами верных людей в Джаркенте и Пишпеке, в Талгаре и Верном, очень хотел как можно быстрее выбраться на волю из этого готового умертвить всякого свободного человека места как можно дальше. Опостылело ему здесь все до слез, до крика…

Надежный курьер привез ему письмо от Чанышева, оно обрадовало атамана: Чанышев сообщал, что есть возможность произвести заготовку хлеба и фуража. Всякий запас будет очень кстати, когда атаман выступит против большевиков, — тогда каждый фунт хлеба попадет на особый учет, будет работать на победу. Дутов положил перед собой несколько листов бумаги — превосходное сахарное «верже» [69] , тонко пахнущее духами Ольги Викторовны — и собственноручно написал ответ Чанышеву о своих достижениях:

69

Бумага верже ( фр. verge — полосатая) — белая или цветная бумага с ярко выраженной, видимой на просвет, сеткой из частых полос, пересеченных под прямым углом более редкими полосами.

— «Все находящиеся в Китае мною объединены. Имею связь с Врангелем…» — Дутов повторил вслух: — Да, имею связь с Врангелем…

«Началось восстание в Зайсане, наши дела идут отлично. Ожидаю на днях получение денег. Связь держите с Чимкентом, там есть полковник Янчис, он предупрежден… Продовольствие нужно: на первое время хлеб по расчету на тысячу человек, на три дня должен быть заготовлен в Боргузах или Джаркенте, и нужен клевер и овес. Мясо — тоже. Такой же запас в Чилике, на четыре тысячи человек, и фураж. Надо до двухсот лошадей. Даю слово никого не трогать и ничего не брать силой. Передайте мой поклон Вашим друзьям — они мои. Посылаю своего человека под Вашу защиту и этот ответ. Сообщите точное число войск на границе, как дела под Ташкентом и есть ли связь с Ергаш-Беем?»

Письмом своим Дутов остался доволен — никаких рассусоливаний, мерлихрюндий, все по-деловому, без длинных фраз — чего не любил Дутов, и одновременно довольно тепло, по-дружески. Он запечатал письмо в конверт, придавил сверху каменным пресс-папье и выкрикнул зычно, будто поднимая в атаку пеший дивизион, как когда-то:

— Оля!

Жена неслышно появилась из глубины квартиры. Дутов, раскинув руки, привлек ее к себе, нежно поцеловал в щеку:

— Оля, подавай команду прислуге — пора обедать!

Отец Иона, когда ему сообщили о бегстве калмыка, стиснул свои желтоватые, некрупные, сточенные временем и болезнями зубы, покачал головой удрученно:

— Сам побег — явление рядовое, на жизнь воинов не повлияет, но пример этот — нехороший. С этим надо бороться. И вообще с побегами надо кончать, выкорчевывать их будем всякими способами: и мытьем, и катаньем. Крынки будем снимать с плетней, а на их место, на колы, — насаживать головы для просушки.

Отец Иона помял пальцами темя, выдернул из уха длинный вьющийся волосок, глянул на него — седой, — и поморщившись, звякнул в колокольчик. На зов явился плоский маленький казачонок с седыми висками, в новенькой фуражке и неожиданно умными, очень цепкими глазами.

— Ты вот что, — сказал ему отец Иона, — займись-ка одним делом. Из казармы ночью сбежал калмык…

— Не ночью, — не боясь грозного отца, поправил седеющий казачонок, подбил пальцем нарядную фуражку, приподнимая ее, — а без двадцати минут семь вечера.

— Это не имеет значения, — отец Иона махнул вялой рукой, — значение имеет другое: калмык не должен дойти до дома, понял?

Седеющий казачонок наклонил голову:

— Чего ж тут не понять?

— И весть об этом необходимо донести до казаков. Понял?

— И это понял, отец мой разлюбезный. Все будет исполнено в наилучшем виде.

Жизнь в Суйдуне шла своим чередом.

Бембеев благополучно перешел границу и двинулся на север, к озеру Зайсан. Коню корма было больше, чем достаточно — степь огромная, о еде для себя калмык не беспокоился: за лето в степи и зайцы расплодились в количестве неимоверном, и птицы было полно, и козы бегали табунами. Патроны у Бембеева имелись, карабин тоже. Главное — не попадаться никому на глаза. А это посложнее, чем добыть на обед зайца и соорудить из него жаркое.

Спасало острое, как у беркута зрение, и такой же слух. Иногда конные разъезды возникали едва ли не из-под земли, но Бембееву везло — он замечал их до того, как те успевали материализоваться, и укладывал коня в высокую траву, либо скрывался в лощине.

Зайсан встретил его тишиной и прохладой. Солнце, золотясь ярко, с удовольствием купалось в глубокой спокойной воде, ныряло вниз, ко дну, высвечивало зелень, островками растущую среди ила, и устремлялось наверх. Здоровенные судаки высовывали головы из воды, клацали челюстями, норовя ухватить лучик.

Бембеев выпрыгнул из седла и припал к воде. Он пил и не мог напиться. Теплая вода Зайсана имела сладковатый привкус, отдавала тиной, травой, еще чем-то очень знакомым, но чем именно, Бембеев не мог вспомнить: запах этот крутился в памяти. Наконец Бембеев оторвался от воды, восхищенно потряс головой:

— Хор-рошо!

Он плеснул себе пару пригоршен на темя и вновь восхищенно воскликнул:

— Ох, хор-рошо!

Бембеев вытащил из конских зубов железные удила, стянул уздечку через голову коня и шлепнул ладонью по купу:

— Попей-ка водицы! Вку-усная!

Конь согласно мотнул головой и, распугав судаков, вошел в воду. Жадно всхрапнул, припадая к ней мордой.

Берег был пуст, и, хотя в полукилометре виднелась кривоватая глиняная мазанка, неумело слепленная рыбаками, ничто не свидетельствовало о том, что в ней кто-то обитает. И вообще, судя по пустынности, здесь вряд ли кто был в последние месяцы. Да и судаки потому так осмелели и разожрались.

Оставив поклажу на берегу, Бембеев подхватил карабин, сунул в карман галифе пару обойм и пошел обследовать мазанку. Коня выгонять из озера не стал, жалко стало: досталось коню в последнее время не меньше, чем хозяину; пусть отдыхает. По дороге Африкан спугнул толстую, похожую на обрубок серую змею, гревшуюся на солнце. Присутствие осторожной змеи на берегу лишний раз указывало на то, что здесь давно не было людей.

В мазанке пустой, убогой, крохотное слепое оконце было затянуто старым бычьим пузырем, в углу сложена печушка, от которой пахло закисшей золой, горелой сажей, еще чем-то лежалым. Дрова рыбаки, похоже, привозили с собой или вылавливали плавник — в округе их не имелось. Еще Бембеев обнаружил в избушке старую, набитую сопревшей соломой наволочку, обрадовался ей, солому вытряхнул в печушку, а наволочку взял с собой — постирать. Наволочка — примета дома, теплой постели, покоя…

Поскольку мазанка эта — рыбацкая, то, наверняка, где-нибудь должна быть спрятана и сеть хотя бы часть ее, рваная… В избушке кусок сети действительно нашелся, спрятанный в самом сухом месте — за печкой. Калмык поцецекал озадаченно языком — дыры в выбракованной сетке были очень большие — придется чинить. Бембеев почувствовал себя усталым, но собой остался доволен — все, что ни замышлял, — все ему удавалось.

Он, выглянув из мазанки, сунул в рот указательный палец, громко свистнул. Никто в дутовской армии не умел свистеть, как он, — ловко, одним пальцем, прижав его к языку, по-шамански хитро и лихо, лишь один Бембеев; нескольких человек он пробовал обучить этому лихому свисту — не получилось.

Конь, услышав команду хозяина, со звонким ржанием вынесся на берег, отряхнулся и с места пошел галопом. Только земля гулко задрожала под его копытами. Бембеев ухватил коня за храп, сунул в зубы сухарь — конь любил сухари, будто пьяница — шкалик. Конь с удовольствием сжевал каменной твердости сухарь, поддел хозяина мордой под локоть — давай; мол, еще…