Орест и сын

“Jesus!” — крикнул высокий голос. Ксения услышала и зажмурилась.

“...Притащил в склеп свой, туда, где — этот. — Он не услышал крика. — Там пустая, не успели никого, вот я — Его. А то вернутся — надо покараулить. Гря-язь, развезло все: осенью было. Пока дотащил — измазал всего. Ну, я воды принес, стал протирать — хуже только, разводы одни. Водкой хотел, но потом, — он поежился, — спирту Ему купил — нашатырного, десять пузырей. Продавать не хотели. Лил и оттирал. Едки-ий! Глаза жрал. Плачу и сморкаюсь! — Он засмеялся. — Тряпки спалил потом. Он и лежал зиму. Весной поставили — подперли камнями”.

“А эти... — Ксения забыла слово, — грабители? Не возвращались?” — “Разбойники-то? Куда! — Он склонился к ее уху. — Потом-то узнал. Когда бросили Его — побежали. Через Московский. Там рельсы. Трамвайная линия. Одного переехало — трамваем. Вот! — Он ударил себя по ногам. — Ровненько по щиколоткам, как они — Его. Видать, Он отомстил. А как же!” — Глаза, обожженные нашатырем, пылали. “Он убил?” — “Не убил — наказал, — Плешивый отвечал важно. — Доктора, говорят, спасли — на костылях ходит…”

“Этого... так не может быть”. — Ксения приложила ладони к щекам. “Чего не может? Тут все свидетели. Хоть тетку свою спроси. Я — спас!” Ксения молчала. Из-за склепа послышались голоса. За Лошадиным, держа корзинку, шла тетя Лиля. “Чего разорался?” — Лошадиное лицо было набрякшим. Ксения поднялась. “Вот, историю Его рассказываю”. — Плешивый отступал.

Тетка поставила корзинку на ступени. “Поди, Ксаночка, — она дергала из банок гнилые стебли, — баночки помой. Новые листики поставлю. Этот... облыжный, — тетка оглядела Плешивого, — пусть поможет. Нечего ему языком вихлять!”

Плешивый вывел к крану, торчавшему из бетонного куба. Отсюда был виден теткин камень. “Давай помою, вода холоднющая”. — Он засучил рукава. “Тетя Лиля говорит: там нет никого”. — Ксения показала на камень. Плешивый кряхтел и скреб стекло. “Почему никого? Прошлым летом кота зарыл. Тоже живая душа была — Алабрыской звали”. — “Адольф — как будто Алабрыска?” — Ксения сказала быстро, словно нашла выход.

Плешивый глянул косо: “Адольф — это Адольф”. Он сносил банки на тропинку. Ксения оглянулась: “Значит, она была за фашистов?” — “Дура ты еще судить: кто, да за кого… Прожила бы с ее…” — Он больше не паясничал.

“Скажите, почему они все хотели в Иерусалим? И теперь — тоже хотят”. Все равно больше не у кого. Плешивый глядел внимательно. “Мой отец, — Ксения говорила через силу, — слушает радио. Та-та-та, Шолом Алейхем… — она пропела тихонечко, — каждый день. Теперь они молчат, но я все равно знаю… Я здесь родилась и не хочу уезжать”. — “Из евреев?” — он спросил, и Ксения кивнула.

“Не все — самые верные. — Он держал банки. — Сын против отца, отец против сына. Он так сказал, чтобы возненавидели и пошли за ним, иначе не останется камня на камне...” — “А они?” — “Возненавидели и пошли, но все равно не осталось”. — “Значит, обманул?” — Она вспомнила высокий голос.

Лицо Плешивого исказилось. “Значит, так. Теперь один стоит — среди мертвецов”. — Темные щеки сморщились гнилыми яблоками. Не оборачиваясь, он шел назад, растопырив пальцы, раздувшиеся стеклянными банками.

Сладкий керосиновый запах долетел, когда подошли поближе. На ступенях стояла фляга. Тряпкой, смоченной керосином, тетка протирала голову статуи. Там, где проходилась, оставался блестящий след. “В мешке листики чистые”. — Тетка оглядела банки. “Может, воды принести?” — Ксения вытягивала за стебельки из мешочка. “Заморозки будут — лопнет”. — Тетя Лиля протирала шею и плечи.

“Спит дружок-то твой”. — Тетка кивнула на Лошадиного. Тот дремал сидя. Тяжелая челюсть отпадала то и дело. Он вздрагивал и подбирал. “Ишь, дергается, ирод!” За теткиной спиной Плешивый подкрался и, подняв флягу, глотнул полный рот. Чиркнув спичкой, выдохнул керосин одним духом. Распыленные брызги вспыхнули. Бледные искры побежали по вывернутому на груди тулупу. Лошадиный дернул челюстью и открыл глаза: “Бабу пьяную видел. Говорит, в гости к тебе пришла”. — “К пьяному и смерть — косая!” — Тетя Лиля терла складки.

“Тьфу, черт! — Лошадиный отплевывался. — Ты, что ли, Зарезка? — Пьяный глаз поймал Плешивого. — Сынка моего привел!” Плешивый пучился: “Как же его приведешь теперь, ежели ты сам его убил?” — “Душу твою в грязь топчу!” — Щеки налились багровым. Плешивый вскинулся и ударил себя по бокам.

Померла наша надея! Во гробе лежит она! —

он тянул визгливо и заводил глаза под лоб. Лошадиный поднялся, шатаясь. “Он предателем был”, — слова падали в землю. “Вот и отрубить ему ноги, деревяшки приставить да со смертью плясать заставить!” — Плешивый бил себя по икрам. Лошадиного шатнуло. Зарезка подскочил и сунулся под руку — костылем.

Бронза блестела. Тетя Лиля комкала тряпки. “Пошли, нечего тебе их безумства смотреть”.

“Эти, ваши знакомые, они всегда здесь?” — Она оглядывалась в пустую аллею. “Где ж им еще? — тетя Лиля удивилась. — Тут и обретаются — жи- вут”. — “Странно как-то… на кладбище. Они что — бездомные?” Тетя Лиля пожала плечами.

“А почему — Зарезка?” — “Лютый был смолоду, вот и прозвали. Теперь-то утих…” — “А тот, другой? Правда сына убил?” — Ксения торопилась следом. “Кто ж его знает, может, и убил когда”, — тетка отвечала равнодушно. В который раз за сегодняшний день Ксения вспомнила Инну — она бы придумала.

Домой ехали молча. Всю дорогу Ксения думала о Плешивом. Сын против отца, отец — против сына… Чтобы остаться, надо возненавидеть… Она донесла корзину и, переждав тети-Лилины слова, пошла вниз. Инна открыла сама. “Пусти, — Ксения начала, — мне надо сказать...”

В комнате Инна указала на диван. Ксения провела ладонью по лбу: “Я была на кладбище, с твоей тетей”. — “На кладбище”, — Инна отозвалась ровным эхом. “Мы красили ограды, а потом пошли к камню: там как будто ее сыновья. Она пишет краской. Потом вышел один в парике плешивом и позвал нас в склеп, — Ксения заторопилась, чувствуя, что опять говорит глупо, и Инна отвернется, не дослушав. — Ты там была когда-нибудь?” — “Нет”. — Инна смотрела мимо.

“У них в склепе — домик. Лавки и свет... Они пили водку, а потом Плешивый сказал, что надо возненавидеть родителей…” — “Ну?” — Инна переспросила, как будто угрожая.

Ксения сникла. Чтобы объяснить, надо рассказывать правду — про родителей и Иерусалим. “Послушай, там в другой комнате — ангел”. — Она обняла себя руками, как будто сложила крылья. Иннин подбородок приподнялся. “Ну”, — она снова переспросила. “Там лежак, теперь лежак, а была пустая могила, а раньше в ней лежал Иисус — из оперы”, — Ксения прошептала и опустила глаза.

“Этого плешивого зовут Зарезка. Он говорит, что Иисуса хотели утащить. Разбойники. Отбили ему ступни. А потом одному перерезало ноги, когда через рельсы перебегал. Там трамвайная линия. Плешивый сказал: это Иисус подстроил — из мести. Только я не верю, — Ксения собралась с духом. — Ни одному слову. Врет он все, потому что кошку мертвую подрыл под тети-Лилин камень, где ее дети — как будто... Там вообще все перепутано…” — Ксения смотрела робко. Иннино лицо стало острым. “Ну?” — она повторила в третий раз.