Ориан, или Пятый цвет

— Кто-то из Пале-Рояль влюблен в вас? — пошутил он. — Немного суховато, эти каштановые конверты. Можно было бы и цветы прислать. Передайте ему, что в наши сумки влезут приличные букеты.

— Обязательно!

Ориан вскрыла конверт. Цель на этот раз была названа по имени, и она почувствовала, как кровь отхлынула от сердца.

«Знаете ли вы, что небезызвестный вам Эдди Ладзано страшный проходимец? Я уж не говорю о его способностях мотоциклиста, которые могли бы поставить его в ряд подозреваемых в хищении документов у несчастной Изабеллы Леклерк, когда она, бездыханная, лежала возле вашего офиса. Знайте, что Ладзано ни в чем себе не отказывает. Яхта „Массилия“ — его любовь только тогда, когда она в море. Временное пристанище Ладзано — дом номер 96 на улице Помп».

Она не верила своим глазам. Ладзано живет в доме бирманки! Он ее любовник? Гнев овладел Ориан. А ведь он почти до слез разжалобил ее, рассказывая, как спасал «Массилию»! А мотоцикл? Неужели он способен вытворять чудеса вольтижировки над еще не остывшим телом Изабеллы? Она встала и открыла шкаф, в котором находились «объективки» на людей, прошедших через ее кабинет в качестве свидетелей, обвиняемых или осужденных. Папка «Ладзано» была тоненькой. А сам он был изображен на фотографии, сделанной на каком-то приеме, — двубортный темный костюм и очень белая рубашка с накрахмаленным воротничком. Загорелое лицо. Глаза смотрели в объектив простодушно и чуть насмешливо. Другое фото, вырезанное мз журнала «Паруса и парусники», показывало его на палубе «Массилии», в белых шортах и красной тенниске. Глаза будто у ребенка, впервые увидевшего рождественскую елку. Ориан вспомнила выражение его лица во время допроса в ее кабинете: искренность, чистосердечие, неподдельная теплота, никак не вяжущиеся с обвинениями, пришедшими из Пале-Рояль. Спускаясь за второй порцией кофе, она наткнулась на Гайяра.

— Ориан, ваш вид внушает беспокойство. У вас такое лицо, словно вы спите, когда думаете. Однако, кажется, думаете вы не много.

— Работа, месье… утомляет…

— Это мне понятно. Но какая у вас работа? Дело о липовых накладных коммунальных фирм за неделю не продвинулось. Насколько помнится, вы обещали вплотную заняться им.

— Я и занимаюсь, — солгала она. — Вот только… немного приду в себя…

Шеф доброжелательно посмотрел на нее.

— Вы никак не оправитесь после смерти друзей, если не ошибаюсь?

Ориан поняла, что сейчас расплачется. К Гайяру она относилась как к отцу: ей никогда не удавалось долго скрывать от него свою озабоченность, неприятности. Но для него достаточно было полуслова, и ей хотелось, чтобы так всегда и оставалось.

— Если вы не против, я передам его Маршану. Он постоянно требует от меня дел посложнее. Труженик, скажу я вам!

Слова эти ущемили самолюбие Ориан.

— И речи быть не может! Липовые накладные — на мне. Зря я, что ли, старалась три месяца, пока выловила заправил…

И отдать лучший кусок Маршану? Сейчас я имею доступ к их архивам и не постесняюсь засунуть нос поглубже!

— Ладно, очень хорошо, — успокоил ее Гайяр. — Я тоже хочу, чтобы лавры достались вам. Только все же поберегите себя.

Ориан вернулась в свой кабинет, громко хлопнула дверью. Когда Гаэль Ле Бальк постучался, она уже остыла и встретила его улыбкой.

— Дорожное происшествие? — спросила она, увидев его перевязанную кисть.

Молодой человек потупился.

— Вы уже в курсе?

— Мне об этом рассказало переднее колесо вашего мотороллера. Деталей не знаю. Ничего серьезного?

— Нет, отвлекся на миг, и р-раз — я уже на тротуаре. Но не беспокойтесь, это произошло не на улице Помп. Там я был само внимание, а спланировал уже около нашего офиса. Колесо наехало на масляную лужу в четвертом часу, еще темно было.

Ле Бальк рассказал ей, как прошла вечерняя слежка: прибытие Орсони, потом — Кастри. И наконец, невероятное появление «фасель-веги» и ее немыслимого водителя. Он не стал распространяться о неудачном преследовании в Булонском лесу. Ориан слушала молча, делала пометки и чертила на отдельном листочке непонятные стрелки. Она вынула из бювара фотографию Ладзано и показала ее полицейскому.

— А этого вы видели?

Ле Бальк взял фото и всмотрелся.

— Нет, не видел.

— Уверены? — усомнилась Ориан.

— Абсолютно. Я бы его запомнил. Такие физиономии не забываются, не так ли?

— Конечно, — ответила она, покраснев, словно безобидное замечание Ле Балька разоблачило ее. — А вы узнали, что они делают на этой улице Помп?

— Вчера было море света, присутствовали разряженные дамы, не похожие на проституток, однако несколько фривольные, немного эксцентричные, довольно раскованные. Когда Кастри вышел, он казался озабоченным и озадаченным, его явно что-то неприятно поразило.

Ориан закурила.

— Вам знаком цементный деятель, которого вы видели там в первый раз?

— Да, Шарль Бютен.

— Верно. Я позвонила ему вчера утром и задала только один вопрос: «Что вы делали в такой-то день, в такой-то час в доме очаровательных бирманок на улице Помп?» Он расхохотался. Отсмеявшись, сказал, что был с несколькими старыми друзьями на одном из вечеров поэзии, которые устраиваются с незапамятных времен. Я назвала ему имя Орсони, и он не удивился. Только уточнил, что сам посещает этот дом время от времени, тогда как у Орсони там несомненно есть сердечный интерес. Неплохо сказано, не так ли? С какой деликатностью наши промышленники говорят о своих сексуальных пристрастиях! Я, между прочим, узнала, каким поэтом они сейчас увлекаются. Впрочем, могла бы и догадаться, если учесть ускоренное обучение маленькой бирманки.

— Рембо?

— В точку.

17

Десять пробило на колокольне церкви Сен-Поль. Советник Маршан поужинал в бистро «Ла тартин» — съел несколько порций вареной свинины. Он жил в Париже уже месяц и ни разу не ужинал дома. Ему больше нравилась атмосфера невзыскательных маленьких кабачков, а по пятницам, будучи добрым католиком, он ел рыбу в «Ниццеанце» на площади Сент-Катрин. Жена его, преподаватель естествознания лицея «Монтень» в Бордо, предоставила ему полную свободу. Но на выходные он возвращался в их особняк в Флуараке по ту сторону Гаронны. Четверо ребятишек радовались его приезду, и он проводил с ними время до вечера воскресенья, когда вся семья провожала его до вагона скорого поезда на вокзале Сен-Жан.

По окончании юридического института в начале восьмидесятых жизнь советника Маршана пошла как по нотам. Он без сантиментов, обыденно женился на местной девушке, здоровой и безыскусной, не отличающейся большой сексуальностью, что обычно свойственно преподавателям естественных наук средних школ. Однако детей она рожала ему каждые два года. Мадам решила, что ее муженек транжира, никчемный хозяин и растяпа: может где угодно оставить свою чековую книжку, так что хозяйство она взяла в свои руки. Он не занимался никакими счетами, не имел чековой книжки на свое имя и иногда чувствовал себя кем-то вроде приживалы — без кола без двора. Когда он просил денег, она давала ему на карманные расходы, так что годы Маршана проходили под домашней опекой, которую советник воспринимал как должное.

Парижская жизнь нарушила его безмятежное существование. Квартиру, правда, жена сняла ему на свое имя и оплачивала ее, но, как и прежде, в начале недели она отчисляла ему некоторую сумму наличными, которую он старался не тратить полностью. Очень скоро он понял: для того чтобы жить в Париже, скудными подачками супруги не обойтись. Предприниматели, которых он допрашивал, вероятно, изумились бы, узнав, что вся жизнь следователя зависела от желания левой ноги его жены и что он не мог себе позволить купить даже лишней пачки сигарет. О развлечениях речи быть не могло.