Орленев

было безвыходное, идти на разрыв с театром Орленев не рискнул

и, смирившись, принял это предложение с одним условием —

чтобы в контракте для видимости остались прежние триста руб¬

лей, а пятьдесят пусть у него удерживают как бы в погашение

несуществующего долга. Разговор в дирекции не обещал ничего

хорошего, всю осень он старался бывать в театре как можно

реже, приходил на те немногие спектакли, в которых был занят,

и, отыграв их, незаметно исчезал, избегая встреч с актерами. Он

* Я обратился с запросом в харьковскую научную библиотеку имени

Короленко, и мне ответили, что в сообщениях о гастролях труппы Далма-

това, напечатанных в «Харьковских губернских ведомостях», пе встреча¬

ется имя Орленева. «Нельзя, одпако, утверждать, — замечает библиограф

II. Аносова, — что статья, о которой писал Орлепсв, по существовала. Воз¬

можно, что опа была напечатана в театральных журпалах. Но в пашей биб¬

лиотеке их нет». В каких же именно журналах?

часто болел, а иногда сказывался больным; чтобы лишний раз ему

не ходить в театр, даже жалованье для него получал Тихомиров.

Так продолжалось до середины ноября, когда в числе несколь¬

ких претендентов на роль молодого героя — неврастеника Сергея

Кузнецова в комедии «Ложь» оказался и Орленев. Пьеса была

путаная, фальшивая и с нестерпимой претензией доказывала, что

ложь в семейных отношениях ведет к плохим последствиям; фи¬

нальная ее реплика, под занавес, звучала так: «На болоте позора

и лжи не растут цветы счастья». Чего было в пьесе больше — при¬

торной выспренности или истерии? В драматургии тех лет коме¬

дия Зеланд-Дуббельт представляла довольно редкую картину

всевозможных расстройств сознания, вплоть до припадков пол¬

ного помрачения. После удачно проведенной репетиции Орленев

получил желанную роль и дал себе волю; по его собственным

словам, он провел заключительный акт «Лжи» в тонах «сплош¬

ной неврастении» уже клинического образца («исступленные

крики, судороги и в конце концов тихое помешательство»). Кри¬

тика это заметила и писала о новых сторонах его дарования. В ре¬

цензии «Нового времени» особо отмечалось, что четвертый акт

пьесы Зеланд-Дуббельт дал случай «комику труппы Литературно¬

артистического кружка показать, что он владеет не одним коми¬

ческим талантом, но и драматическим, хотя он и не передал це¬

лого лица, но отдельные места, и в особенности сцена сумасшест¬

вия, были сыграны с такой выразительностью и таким истинно

драматическим подъемом чувства, какие не часто удаются и акте¬

рам опытным» 29. Орленев мог бы обидеться: одиннадцать лет в те¬

атре — разве это малый опыт, но в его обстоятельствах с ра¬

достью принял и такую похвалу.

После «Лжи» он получил еще несколько ролей, и среди них

Хлестакова, и легко с ними справился, но, когда в конце сезона

в труппу вернулся Далматов, ему вернули и роль Хлестакова.

Орленев потерпел очередную неудачу; вспоминая впоследствии

этот третий суворинский сезон, он видел его как в тумане. За¬

былись даже такие очевидные удачи, как Нотка в «Измаиле» и

студент в «Орхидее» Гарина-Михайловского. Он помнил только,

как проходили хлопоты о снятии запрета с «Царя Федора». Они

проходили трудно, так как, по мнению цензуры, трагедия эта ро¬

няла престиж царской власти и бросала тень на русскую монар¬

хию. Ну, а если все обойдется и Суворин уломает цензуру,—

спрашивал себя Орленев,— даст ли он ему Федора? Вокруг этой

роли разгорелись страсти, за ней охотились все знаменитости

труппы — трагики, резонеры, рубашечные любовники — и заодно

с ними премьерша театра Яворская, увлеченная примером Сары

Бернар, недавно сыгравшей Лореизаччио в пьесе Мюссе и гото¬

вившей Гамлета. В общем, надежд у Орленева было мало, совсем

мало. Тем ярче сохранился в его памяти разговор с женой Суво¬

рина, Анной Ивановной, который произошел, видимо, в самом

конце сезона.

В Петербург приехал Станиславский, он тоже хлопотал о раз¬

решении «Царя Федора» — для Художественного театра — и

встретился с Сувориным. Рассуждая о пьесе и об актере, который

должен сыграть заглавную роль, Константин Сергеевич сказал:

«Никого не могу себе представить в роли Федора. У меня вы¬

брано в театре шесть дублеров, но я вижу только одного, когда-то

игравшего в театре Корша в пустом фарсе мальчишку-сапож-

ника. Когда он, актер, игравший сапожника, ревел, то весь театр

смеялся, но сквозь слезы, жалко было мальчишку». Анна Ива¬

новна Суворина, услышавшая эти слова Станиславского, сообщила

о них Орленеву, позднее он привел столь лестное для него при¬

знание в своих мемуарах. Так эти слова вошли в нашу театраль¬

ную литературу и попали даже в летопись «Жизнь и творчество

К. С. Станиславского» И. Виноградской30. На этот раз посредни¬

ком судьбы выступал уже не рядовой харьковский журналист,

а великий преобразователь русской сцены, правда, тогда только

начинавший свою реформу.

Почему роль Федора все-таки досталась Орленеву? Может

быть, потому, что иа Суворина подействовали слова Станислав¬

ского и рецензия в харьковской газете, которую мы так и не на¬

шли в старых подшивках? Возможно, хотя и маловероятно; пра¬

вильней предположить, что Суворина захватил нервный азарт,

с которым Орленев на свой страх и риск готовил роль Федора.

Правда, я не знаю, можно ли назвать эту исступленность азар¬