Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
Владлен подхватил ее на руки, уложил на обитый золотистым бархатом диван, не зная вовсе, как успокоить ее. Стал целовать.
Утихла Лида так же вдруг, как и разревелась, и Владлен, в какой уже раз, подумал, даже с завистью: «Волевая!»
Потом они вновь прикрыли окно светомаскировочной занавеской, хотя делать этого не нужно было вовсе — света в квартире некому зажигать, задернули тяжелую штору и только после этого покинули негостеприимную квартиру. И чем дальше от нее уходили, тем спокойней становилась Лида, все чаще одаривая Владлена любящим светлым взглядом, успокаивая его. Владлен понимал ее: она давно пережила горе, свыклась с ним, и возврат к прошлому не может теперь быть слишком болезненным. Он понимал это, но на душе у него от этого понимания
Лида поняла, должно быть, состояние Владлена и начала рассказывать о родителях, чтобы отвлечь его внимание:
«— Хорошие они у меня. Особенно отец. Мать на руках носил. Никогда грустным я его не видела. Счастливой была мать. Любая женщина, если умная и чуткая, конечно, будет счастливой с таким спутником жизни…»
«— Кто он был у тебя?»
«— Начальник. Крупный начальник. О работе никогда не говорил. Занавес приоткрыл дядя. Я в разведку собиралась. Чтобы к немцам в тыл. Языком их в совершенстве владею. А дядя мне: по стопам отца?! Похвально, говорит, только нет тебе моего разрешения. Ты, говорит, одна от всего нашего рода. Ты, говорит, должна жить. Дядя, старший брат папы, в нашем же доме жил, двумя этажами выше. В эвакуации сейчас. С наркоматом своим. Нет у них детей, вот он и опекает меня. Совсем ослушаться не смогла я дядю, не в школу радисток пошла — в ПВО. И благодарю судьбу за это: не встретился бы ты иначе».
Отходил душой Владлен, слушая Лиду. Сам тоже о родителях стал рассказывать. И о дедушке-генерале, к которому лежал их путь. Отходчива молодость. Переменчива. Вскоре их заботило только одно: как встретит их старый, заслуженный человек, согласится ли на родство с вовсе ему незнакомым кланом, благословит ли? Старорежимный дед со старорежимным пониманием семьи.
Лида уже представляла, по рассказам Владлена, Семеона Иннокентьевича, но, когда увидела его, почувствовала себя неловко: перед ней, молодой, ладной, здоровой и сильной, стоял совершенный старик, и лишь с великой фантазией можно было представить его респектабельным генералом. Да что Лида — Владлен, видевший деда не так уж и давно, тоже глядел на него с жалостью. Богусловский-старший, как его привычно называли в их семье, сейчас походил на пятерик, который опорожнили почти полностью, но не дали осесть, вот и обвис он тощими, жалкими складками, — только взгляд деда оставался по-прежнему достойным, внушающим уважение.
Приветливо и без тени смущения (он-то привык к себе и не видит себя глазами молодых, оттого и не удручен своим состоянием) приглашает жданных гостей Богусловский-старший:
«— Проходите, проходите. Здравствуй, внучек! И ты, Лида, здравствуй! Ишь ты, кровь с молоком. Война не война. А ты, Владлен, истинно муж. Я уж тут, как сумел, стол накрыл».
Вот тебе раз! Не писал же он, Владлен, ничего деду о Лиде. Да и о том, что приедет сегодня, известия не послал. Думал еще: вдруг дед по какой-нибудь надобности выйдет из дома — ждать придется. Ключа у него не было. Кто-то оповестил, выходит. Не Иван ли Иванов?
«— Шофер-ефрейтор заглянул, — продолжал Богусловский-старший, снимая тем самым все вопросы, — продуктов гору приволок. И о тебе, Лида, рассказал. Так ладно, словно сам свататься намерен».
«— Не равнодушен он, Семеон Иннокентьевич, ко мне, — просто, без рисовки, пояснила Лида. — Он признался мне. Прежде, когда еще Владлена не было. Иванов — отличный парень. Но…»
Богусловский-старший был покорен окончательно и бесповоротно и откровенностью девушки, и, что особенно важно, обыденностью тона, словно говорила она о чем-то постороннем, вовсе ее не волнующем, значит, безразличен ей тот молодой человек, значит, любит она только Владлена и станет вполне ему верной спутницей — такой вывод сделал старый человек, много проживший и повидавший на своем веку. Потеплел его взгляд, уважительней стал.
Совершенно по-иному
отреагировал на откровение Лиды Владлен. Ревность возмутила его: Иванов знал о гибели Лидиного отца, а он, жених, — нет. Получается, Лида была откровенней не с ним, Владленом. Отчего?Совсем немного мучился этим вопросом Владлен — Лида, словно угадавшая его мысли, продолжила:
«— Письмо он дяде отвозил, тот ему и рассказал о сиротстве моем. Тогда Иван у дяди руки моей попросил».
Все просто. Все буднично. Нет, она без всякого волнения рассказывала обо всем, потому вскоре Владлен совершенно успокоился и, видя доброе расположение деда к Лиде, уверился, что получит от него благословение и сегодня же отпразднуют они помолвку, благо, стол действительно был изобилен.
Богусловский-старший, однако же, разочаровал внука:
«— Ладная пара, думаю, из вас получится. Поздравить — поздравлю от чистого сердца, а коль скоро вам благословение нужно, пишите письмо матери с отцом. Ну и я от себя отпишу…»
Лида согласилась без колебания:
«— Верно. Подождем ответа».
«— Лида! Война же!».
«— Если нам суждено погибнуть и если есть рай, мы там с тобой станем жить вечно. А пока живы — подождем. Да, Владик, подождем».
И они ждали. Сошел уже снег, их батарею перебросили на юг, в донские степи, ниже Медведицы, и определили позицию недалеко от одинокого хутора. Поначалу жизнь текла непривычно спокойно, потом фашистские самолеты стали чаще и чаще полосовать небо, и пошла прежняя горячка. Смерть витала рядом, а письмо все еще кочевало по сложным почтовым трассам, и вот только сегодня Владлен прочитал долгожданное: «Твой выбор — наш выбор. Желаем вам, дети, счастья…»
Лида рада не меньше Владлена. Она уже не раз жалела о своем решительном слове ждать благословения, она даже Владлену сказала об этом в один из вечеров, когда их, как часто это делали зенитчики, оставили в землянке одних, но тут же, чтобы он не принял ее признания за слабость, за отказ от своего решения, повторила: слово дано — надо его держать. Сегодня они могут устроить пир, тем более что само небо предоставляет такую возможность.
— Идем к комбату! — лучась радостью, предложил Владлен Лиде. — Сейчас и объявим!
— Да. Пошли.
Они не дошли до землянки комбата и увидели его, спешившего им навстречу. Взъерошенный какой-то — куда подевалась его степенность! Он даже не заметил возбужденности у Владлена и Лиды. Заговорил, не сдерживая эмоций:
— Кричи «ура»! Батарею принимать тебе велено. У меня. Я — на полк. На наш. Это особенно хорошо. Все свои, всех знаю. И меня знают. Сегодня к исходу дня велено отбыть.
Радость на радость, воспринять бы это с ликованием, а Владлен погрустнел. И Лида сникла. Только когда комбат понял, что шли они к нему, и догадался, с какой целью, спросил:
— Свадьбу играть намерены?
— Да. Только вот… Проводы.
— Объединим. По мне слез лить не следует. На повышение иду. Вот и не будет на нашем празднике грусти.
И в самом деле, не было вовсе грусти: гармонь, гитара, балалайка и мандолина почти не умолкали. Патефону играть времени выделено было совсем мало. Иванов заражал всех своей неудержимой веселостью, солировал на гитаре, дирижировал оркестром, плясал, сыпля прибаутками, и только один раз заволокла печаль светлые очи его, когда пригласил Лиду на танго:
— Прошу. Не заревнует суженый твой, надеюсь? — Пригладил пятерней вихрастый чуб, щелкнул каблуками в полупоклоне, а взгляд вновь уже задиристо-весел, чело безмятежно-светлое. — Прошу.
Хоть и долог день летний, только летят минуты и часы стремительно, когда беспечен ты и счастлив. Подошла пора комбату прощаться. Поднял он кружку, и все притихли.
— Одно у меня желание: живите дружно пока в моей, теперь уже по праву вашей землянке, потом в других, в какие фронтовая судьба забросит, но самое главное — доживите до победы. Деток нарожайте. Сынов. Только пусть минет их военная профессия. Строителями пусть станут. Созидателями. Мир настанет на земле! Как славно будет!