Орлы и ангелы

Тошнотворно прекрасно, говорю. А тебе еще плохо?

Мне уже два дня плохо, говорит Клара.

Может, поесть надо, спрашиваю.

Не в этом дело, отвечает, город такой. Мне плохо именно от него.

Значит, тебе здесь не нравится, спрашиваю.

Нравится, говорит, даже очень. Но распространяться на эту тему не хочется.

Как ей угодно. Она нажимает на клавишу повтора, и вновь врубается газосварочный аппарат, снимают с предохранителя пистолет, ты тошнотворен и прекрасен.

Когда наконец темнеет, бегу с Жаком Шираком на заправку, покупаю красное вино, минералку, две бутылки апельсинового сока, собачий корм и большую упаковку мороженого.

Винные бокалы нетвердо стоят на шерстяном одеяле. Нюхаю кокс, лежа на спине, заправляю его в ноздри палочкой от эскимо. Звезды бледны.

Полнолуние, говорит Клара.

То, что ты видишь, отвечаю, на самом деле это подсвеченный щит возле кабины подъемного крана.

Полная луна, говорит она.

Только квадратная, отвечаю.

Сажусь, отпиваю минералки и пускаю бутылку по направлению к небесам. Незакупоренная бутылка вертится в воздухе, разбрызгивая содержимое все более широкими кругами. Отдельные капли на неправдоподобно долгий срок застывают и поблескивают в воздухе. До стены бутылка не долетает, падает на цемент и катится по нему, теряя последнюю влагу.

Вода из пластиковых бутылок на вкус всегда похожа на куклу Барби, говорю я.

Я знаю, что фраза такого сорта непременно понравилась бы Джесси, она развила бы ее в целую историю про Барби и Кена, про то, как они шантажируют мир угрозой сделать пи-пи во всю минералку на белом свете. Клара не реагирует, она еще раз ставит «Взрыв в гетто» на максимальную громкость. Подкатываюсь к проигрывателю, практически прижимаюсь к нему здоровым ухом. Музыка пульверизирует меня, я взмываю ввысь порошковым вихрем, я кружу над двором, над городом, над страной, над планетой, и единственное, что я еще слышу, — это свист попутного ветра в обоих ушах, здоровом и больном, это шорох вращения земного шара.

Лишь когда Клара набрасывается на меня, чтобы отобрать проигрыватель, я замечаю, что песня какое-то время назад кончилась. И настала настоящая тишина.

Веет легкий ветер, теребя шерсть на морде у пса и донося чесночный запах остывающего в кастрюле супа с лапшой. Трудно было приготовить на электроплитке хоть что-нибудь, а в результате и Клара, и я к пище едва притронулись.

Переплетя пальцы на затылке, Клара любуется Большой Медведицей, опасно балансирующей аккурат над печной трубой соседнего дома. Многие звезды, которые мы наблюдаем, говорит она, уже тысячи лет мертвы, а их свет по-прежнему разносится по вселенной.

Да, говорю, а когда умрем мы сами, наши образы тоже будут носиться по вселенной не одну тысячу лет и еще успеют полюбоваться нами, остающимися внизу.

Вот и прекрасно, говорит Клара, тогда давай еще немного полежим и законсервируемся в расчете на вечность.

Я подливаю вина в бокалы.

Тебе знакома мысль, говорю, о том, какое это сумасшествие — работать во благо людей, оставаясь человеком, а значит, одним из них и хотя бы поэтому прекрасно осознавая, как мало они этого заслуживают? И какой бессмыслицей оборачивается поэтому любая деятельность во благо? Иногда мне кажется, что христиане со своей инструкцией «Возлюби ближнего своего!» всего лишь прагматики. Вот только уточнение «как самого себя» им следовало бы опустить. Понимаешь?

Да нет, говорит. Пожалуй, нет.

Нечего мне было и спрашивать, говорю. Твой опыт похож на кулечек с орехами. Лезешь в него за орехом и думаешь: а может, хоть этот не окажется пустым. И зря думаешь: они там все пустые.

Я не пустая, говорит Клара, я вогнутая. Ты смотришься в меня и кажешься себе куда больше и сильнее, чем ты есть в действительности.

А каков я в действительности, спрашиваю.

Несчастная задница, отвечает, которая долгими неделями только того и ждет, чтобы в нее вставили затычку.

Задница, говорю, хотя бы вещь зримая и осязаемая, она состоит не из одного только прохода, который можно заткнуть или оставить открытым. А вот при взгляде на тебя поневоле вспоминается пустота в проходе.

Оставаясь в лежачем положении, пожимает плечами.

Вот уж на что, говорит, мне совершенно наплевать.

Это нечто вроде сна, хотя глаза открыты и чувства начеку. Луна круглая и пятнистая, как грязная тарелка. Клара вытаскивает лапшу из кастрюли и раскладывает на цементном полу по размеру. Управившись с этим, подсаживается на корточках ко мне и вытирает воняющие чесноком пальцы о мою футболку. Я понимаю, что это задумано как ласка. И вот она подлегла ко мне так близко, что я чувствую ее дыхание у себя на горле. Пряди ее волос щекочут мне плечо, потому что веет ветер. Я не отталкиваю ее. Это нечто вроде сна.

А когда ты вспоминаешь былое, ты по нему не тоскуешь?

Откуда ты знаешь, что я именно сейчас вспоминаю былое?

А разве ты когда-нибудь думаешь о чем-то другом?

Нет.

Ну то-то. Так тоскуешь ты по нему или нет?

По кому?

По Шерше.

А кто такой Шерша, спрашиваю.

Вздохнув, переворачивается на спину. Да брось ты, говорит.

Кольца табачного дыма, а я курю, эффектно зависают в воздухе, пока слабый ветер не разрывает их в клочья. У меня четкое ощущение, будто цементный пол меня убаюкивает.

Когда Джесси сказала мне по телефону, что он погиб, я сразу же поверил ей, говорю. И ровным счетом ничего не почувствовал.

Это Джесси сказала тебе, что он погиб?

Клара привстает, опершись на локоть, и смотрит на меня сверху вниз. Выпускаю дым ей в глаза, она не моргает.

Да, говорю, и Джесси была уверена в том, что она станет следующей. И хотела, чтобы я ее защитил.

И что это было, спрашивает Клара, мания преследования?

Дело прежде всего в том, что они с ней совершили одну небольшую глупость.

И ты защитил Джесси?

Да, говорю, я убил Шершу — этим и защитил.

Сейчас у нее шарики заедут за ролики, я вижу это по ее взгляду, вместо глаз у нее как раз стальные ролики.

Жизнь, с висельным юмором говорю я, полна парадоксов. Я защитил ее вовсе не от того, от чего она просила. Я уберег ее от другой, куда худшей напасти.

Начала дышать быстрее, должно быть, это означает, что ее голова заработала.

Когда я была маленькой, у меня была кошка, говорит она, и я ночами не спала от страха, что она может выбежать на дорогу и попасть под колеса. А когда это произошло и мы нашли ее во дворе, куда она отползла перед тем как подохнуть, мне было все равно.

С Шершей было по-другому, говорю я ей. Я с самого начала не сомневался в том, что ему не суждено дожить до тридцати. Он просто был человеком иного сорта.

Чушь, говорит она. Подростковая романтика.

Может быть, говорю, только я оказался прав.

Ничего удивительного, говорит, раз ты сам об этом и позаботился.

Издаю короткий смешок. Остроумна она и за словом в карман не лезет. Пожалуй, из нее получился бы неплохой юрист, только не по правам человека, а цивилист-международник, она вполне могла бы представлять интересы какой-нибудь мультинациональной корпорации в хозяйственном споре на сумму, сопоставимую с австрийским государственным бюджетом. Когда я сажусь, она отшатывается от меня, теряет на миг равновесие и едва не заваливается на спину. И когда она вновь надежно опирается на локоть, ее черты, искаженные в миг падения, замирают подобно последнему всполоху молнии, успевшему поразить беззащитный зрачок, прежде чем глаз успел закрыться.