Орлы и ангелы

Ночь вроде бы на пару градусов прохладнее предыдущих. Что ж, по моим выкладкам, это вполне логично. Сейчас, похоже, конец августа, значит, жара должна пойти на убыль, если, конечно, Земля не застыла на орбите, значит, рано или поздно пойдет дождь, и может быть скоро.

У меня возникает подозрение, что Клара в «домике» всего-навсего дожидается дождя, подобно какому-нибудь растению пустыни, в засуху становящемуся бурым, плоским, на долгие месяцы сморщенным и даже в биологическом смысле мертвым. Но под воздействием влаги оно за считаные минуты волшебным образом расцветает, оно вырастает чуть ли не вдесятеро, становится зеленым и разве что не прекрасным. Этот феномен я словно бы вижу собственными глазами, я даже припоминаю, как называется данное растение — иерихонской розой. И тоже словно бы собственными глазами вижу Клару: на четвереньках выползает она, едва с неба закапало, во двор и остается под дождем, пока не наберется сил подняться на ноги и пойти, ни на кого не опираясь, после чего сразу же уходит отсюда, на сей счет нет ни малейших сомнений. Такое объяснение ее нынешнего паралича представляется вполне уместным. Она в биологическом смысле мертва. Надо бы послушать прогноз погоды. Надо бы купить садовый шланг, прикрепить его к водопроводному крану во дворе и пустить воду на крышу, забарабанить по оконным стеклам, чтобы проверить, как отреагирует Клара и не выползет ли она какое-то время спустя на четвереньках на крыльцо. Иерихонская Лиза.

Но сейчас у меня нет времени. Я закрываю и ставни, и возникающий при этом ветерок и впрямь кажется мне подозрительно холодным и, если угодно, даже влажным.

В этой проклятой Богом части города едва ли найдется стоянка такси. Бегу вдоль по Оттакрингерштрассе, мимо цифрового табло, на котором значатся двадцать восемь градусов тепла, два сорок три ночи и безопасные показатели всех мыслимых и немыслимых загрязнений, включая даже озон. Это пропаганда, разозлено думаю я, табло внушает мне, будто стоит совершенно нормальная ночь, и мне уже не выкинуть этого из головы. Картонка под мышкой — изрядная помеха ночному стайеру.

Оперная площадь, говорю я, поехали, старина.

Шофер невозмутимо спокоен, и его стоическая лень идет мне на пользу. Мне ведь и самому спешить некуда, спешить некуда. Таксиста не удивишь, чего он только не повидал на ночных дорогах. У него «даймлер» той же модели, что у моей матери.

А сейчас помедленнее, говорю.

Бесшумно катим по первой полосе вдоль по Рингу. Кое-где на скамьях под деревьями коротают ночь бродяги. Раскрываю картонку, достаю купюру в тысячу шиллингов, выхожу из машины прежде, чем водиле придет в голову подумать о сдаче. Он успевает бросить быстрый взгляд в картонку, и по его гримасе я вижу, что стоицизм на этом и заканчивается.

Стою неподвижно, пока он наконец не трогается с места, потом смотрю на витрины, проверяя, выставлены ли в них все те же картины. Не обнаруживаю ничего красочного, только забавные коллажи из серого папье-маше работы какого-то другого художника. Глубина помещения просматривается плохо, лишь какие-то темные пятна на стенах, а посредине зала некий сравнительно крупногабаритный предмет, ничем не подсвеченный, но ловящий блики невесть откуда.

Подхожу к боковому входу в здание, нажимаю на кнопку звонка и давлю, не отпуская пальца. Звонок похож на пение птичек на ветвях соседних деревьев, давно пора бы их всех передушить. Ничто не дает мне повод подумать, что владелец галереи живет прямо над нею, это всего лишь попытка. Но вот меня спрашивают в домофон, кто я такой.

Экзальтированный клиент, отвечаю, с целым ящиком денег.

Когда дверь отпирают изнутри, первой мне бросается в глаза рука, сжимающая вальтер; из точно такого же застрелилась Джесси. Судя по всему, Герберт снабжает банду из арсенала немецкой полиции.

Узнав меня, он, однако, сразу же убирает оружие.

Какой, говорит, сюрприз, это ты, размазня.

И принимается хохотать. Какое-то время он кажется мне призраком, кажется порождением моего больного сознания в результате достигшей определенного уровня перегрузки; о чем-то таком я слышал, хотя никогда в это не верил.

Заходи, говорит, я, знаешь ли, еще не ложился.

Vade retro, [30] говорю, какого черта ты тут делаешь?

В некотором роде я в отпуску, отвечает. Жду, пока не закончится весь этот цирк, а потом с чистой совестью выйду на работу.

Выражайся конкретней, говнюк, говорю я ему, что именно ты делаешь В ЭТОМ ДОМЕ?

Послушай, говорит он, это как-никак дом моего родного отца.

Плохой приход, отвечаю, очень плохой приход.

Ставлю картонку на пол, лезу в карман брюк, достаю то, что буквально прилипает мне к пальцам, сую в нос, нюхаю, остаток слизываю с ладони.

30

Отойди от меня (лат.).Ср.: слова Иисуса: «Отойди от меня, Сатана» (Мф. 4: 10).

Хе-хе, говорит он, сбавь обороты. Ты и так на взводе.

Глаза слезятся, он предо мной как в тумане. Значит, звукооператор Том сын галерейщика. Того самого галерейщика. А почему бы и нет? Да и наплевать.

Ладно, говорю, спасибо, что разъяснил. Но послушай, мне нужно не к тебе, а на первый этаж, в галерею. Хочу кое-что купить.

Покупатель из тебя тот еще, говорит Том. Покупаешь прямо у Руфуса, да вдобавок не выходя из дому. Мировой рекорд. И это мне по душе. Вот только струна, того гляди, лопнет, скрывать от тебя не стану.

Кстати, насчет лопнувшей струны, говорю. Ты парень тертый, вот и объясни: КАКОГО ХУЯ ни один ХУЙ СОБАЧИЙ не приходит по нашу душу?

Не кричи так вульгарно, отвечает Том, соседи.

Отвечай на вопрос, говорю.

Сам подумай, отвечает.

Протягивает руку, словно хочет до меня дотронуться, я уворачиваюсь.

Нервишки у них пошаливают, это точно, говорит он, но все, как волки, попрятались — каждый за свой камень. И все ждут, вытянет она из тебя или нет.

КТО, кричу, ЧТО вытянет?

Хватает меня за руку, тащит в подъезд, запирает дверь.

Повезло тебе, говорит, что отец в отлучке.

Волки, тигры, орлы, проникаясь пониманием, говорю я, и каждый в своем углу.

Вот именно, говорит. Но сейчас все снова в полном порядке. А поскольку я не забыл, что перед тобой в долгу, устраивать для тебя шоу без надобности. Для всех заперто, а для такого покупателя, как ты, открыто, договорились?

Обеими руками хватаюсь за нос, меня разбирает чих; кто три разика чихнет, тот влюбленный обормот; я же чихаю как минимум десять раз подряд. А когда заканчиваю, уже не могу вспомнить, что за вопрос я задал перед тем, как начать; вспоминаю зато другое — чего ради я сюда приперся. Я пришел купить что-нибудь Джесси в подарок. Уже целую вечность я не затевал ничего в той же мере прекрасного, ничего способного доставить мне столь же искреннюю радость. У меня такое чувство, словно Джесси откуда-нибудь наблюдает за мной, наблюдает за тем, как я глубокой ночью стою в подъезде у входа в галерею, наблюдает и звонко смеется, трясет головой и шепчет: «Куупер, тебе вечно лезет в голову всякий вздор!»

Договорились, говорю я. У меня тут на улице миллион шиллингов в пересчете с трех разных валют, так не угодно ли тебе его хотя бы занести?

Выходит, заносит в подъезд картонку, несет ее в руках, возглавляя шествие; мы проникаем в галерею со служебного входа, «TAVIRP», значится на стеклянной двери с изнанки. Я вхожу медленно, лениво, особо важный клиент и к тому же друг дома, решивший купить картину глубокой ночью. И вижу статую.

Ах ты, черт, говорю, совершенно забыл, что он тоже тут.

Красивый, правда, говорит Том.

Он ставит картонку на кассовый столик, облокачивается на нее и засовывает руки в карманы. Здесь темно, только сквозь стекла большой витрины просачивается желтоватый свет уличных фонарей. В воздухе витает аромат какого-то благовония; должно быть, здесь воскуряют мускус, усыпляя бдительность клиентов. Статуя в центре зала вбирает в себя весь здешний свет, и взоры она приковывает тоже, и вообще все тут словно бы выстроено вокруг нее. Шерша, значит, остается все тем же.