Орша

— И кишки твои вот так, так вот, — ревел он, потроша пакет перловки.

— А потом я тебя выкину нахуй! — орал он, вышвырнув во двор тыкву.

Упав, тыква получила несовместимые с жизнью увечья, и Вова удовлетворился. Пошел на лавочку передохнуть. Там мы его и застали, вернувшись от врача.

— Инга, — обрадовался мне Вова. — Иди сюда, я тебя зарежу.

Я поняла, что пришло время платить по счетам за собственную стервозность, и убежала в дом. Вова поволокся следом, но свалился по дороге богатырским сном.

— А я пьяных не боюсь, — похвастался мне Иван. — Они злые, но медленные. У нас есть право убежать.

А я воспользовалась правом телефонного звонка и вызвала Ольгу, чтобы она сама дрессировала свое домашнее животное. Ольга притрусила домой, побив все рекорды скорости. Ее рекорд был напрасен: Вова мирно проспал до утра.

* * *

Умирает наша красавица белоснежная невеста Жучка. Сожрала что-то не то. Уже отнялись задние ноги. Реву — не могу. Вова удивляется, чего так из-за кошки переживать. Вот он друга похоронил, это повод для печали, да. А тут — всего лишь животное.

— По людям убиваться надо, — говорит. — А кошки новые народятся.

Или народятся, или придут. Во дворе уже вторые сутки терпеливо мокнет драный рыжий кот, просится к нам жить. Из всех Жучкиных ухажеров этот самый мерзкий. Плоскомордый полуперс, шерсть с проплешинами. Он все лето срал на нашей веранде и выкапывал лук из грядок. Мы его гоняли свистом и топотом, кидались яблоками.

— Хоть бы под автобус попал, падла, — сказала как-то в сердцах Ольга.

А Толик-алкоголик за него вступился:

— Не обижайте его, — попросил. — Он несчастный, его никто не любит.

Мы поняли, Толик говорил о себе. Но отношение к коту изменили, перестали гонять. Недавно Ромка кинул ему кусок колбасы и в ответ получил дружбу. Назвал бомжа Джоником, Джонни. Кот быстро привык к имени, перестал от нас шарахаться, стал захаживать к Ромке в сарай. Вчера залез к Женьке на колени, замурчал. Женька гладила его по проплешинам, пока не увидела, что шерсть Джоника кишит белыми полупрозрачными жучками. Вскрикнула, скинула, отряхнулась. Джонни отнесся к женской истерике с пониманием. Сделал круг и снова влез на колени.

— Не бойся, он не заразный, — успокоил Женю Ромка. — Я его уже давно глажу. Главное, руки после него мыть не забывай.

Жучка умирает, а жизнь идет дальше. Неистребимая. И если когда-нибудь Землю накроет глобальная катастрофа, и она превратится в ледяной шарик, на ней выживут бактерии, из которых снова народятся кошки. Это будут совсем другие кошки — может, с жабрами или шестилапые. Так, может, Вова прав — стоит ли так рыдать по одной-единственной Жучке?

* * *

Говорят, в умирании есть три стадии: отрицание, смирение и ожидание. На стадии отрицания я поила Жучку вазелиновым маслом и водкой, а Ольга вынесла в огород — пощипать травки. На стадии смирения я отревелась и уложила кошку под кровать в темное местечко. Думала, до утра она не дотянет. Но утром на нее чуть не наступили, она возмущенно мявкнула. Я аккуратно переложила на другой бок, сказала:

— Умирай спокойно, милая.

Хлюпнула носом, погладила по холодному боку. Хорошо, что кроме меня-идиотки в нашем теремке есть Женька. Днем Женька догадалась кошку покормить. Кошка была смертельно голодная, сожрала пакет сметаны. На следующее утро она окончательно восстала из мертвых и залезла ко мне на одеяло. Сегодня ест и спит. Даже немного прошлась. Задние ноги при ходьбе валятся набок. Если тронуть за бочину — орет. Скорее всего, ее погрызли собаки. Жучке повезло, позвоночник цел, а синяки фигня — пройдут. Домашние обозвали меня паникершей. Какое счастье, что они правы!

Кошка жива, Вова в завязке, картошку выкопали, пора домой. Собираюсь понемногу, пакую вещи. Одних трав у меня здоровенная сумка. Вова заглянул и присвистнул.

— Я знал, что ты ведьма! Выглядишь на пятнадцать лет. И меня чем-то опоила, уйти не могу.

— Больно ты нам надо!

— Я хороший, увидишь.

Ну-ну… Но, видимо, Вова и правда не так плох, потому что вчера его очень настойчиво пытались вернуть в семью. Так тянули, что сломали два ребра. Вова проявил твердость и поймал на грудь кипящий чайник. В дверях увернулся от сковородки. Бежал из семьи, теряя тапки. На лестнице жена пыталась снять с него штаны, потому что сама их покупала. Вова штаны отстоял, в них одних и ушел.

— У меня все было, а теперь ничего нету, — сам того не зная, процитировал он Шнура.

— Ничего, Вова, нового добра наживешь.

— Да ну… Дай своего вина стаканчик, душа у меня болит.

А вот этого фига! Раз Вова теперь наш, будем воспитывать, как детей Лапезо — трудотерапией и обнимашками.

— Ведьма ты!

— Тогда иди свяжи мне метлу — полетаю.

— Я не могу, у меня ребра болят.

Ленивый, черт. И запойный. Вова — самый трудный их всех наших подростков. И закостенелый уже, шестой десяток давно разменял. Работать над ним и работать. Я в его перевоспитание не верю. Так что пусть Ольга сама, а мы посмотрим.

* * *

Мы с Ромкой уехали из Орши на исходе октября. Через неделю к нам переехала дочь с зятем. Они помирились и решили кардинально изменить жизнь. А может, тот, кто исполняет желания всех живых существ, прислушался к Ромке, который так не хотел расставаться с Мией, или к самой Мие, давно мечтавшей жить в Питере. Хотя, есть еще кто-то, кто очень нас всех ждал. Олег, верный своим принципам, ругается на всех за не закрытые тюбики зубной пасты и по ночам обнимает меня так, то я даже сквозь сон понимаю, как он боится меня потерять. А я… Я одной ногой осталась в Орше. По ночам делаю уроки с Ванькой, ругаю Ваську за кошку, пеку небоскреб блинов и бесконечно подметаю провалившиеся полы, потому что слепая дура Ольга совсем не видит грязи. Так за ночь умотаюсь, что, проснувшись, не сразу понимаю, где я и почему в ногах вместо белой кошки спит черный кот. Мое недоумение длится не дольше секунды. Кот, увидев, что я открыла глаза, тут же начинает требовать кормежку. А на его голодные вопли приоткрывается дверь, и в комнату заглядывает Мийка:

— Бабушка, я тебя люблю! Дай мне мочалку, я пойду посуду мыть.

Второе предложение варьируется до бесконечности — дел у Мийки много. Впрочем, как и у всех нас. Наш новый Теремок строится заново в потоке неистребимой жизни.