Орудие Немезиды

Сменив тему разговора, Марк Муммий уклонился от подтверждения того, что пунктом назначения являлся Байи. Давить на него у меня не было нужды, я и так знал, куда мы плыли, и теперь мысли мои были заняты более серьезными проблемами, так как я начал подозревать, что знаю имя нашего загадочного хозяина. Кто мог позволить себе этакое расточительство, чтобы доставить такого простого, по сути, поденщика, как известный ему лишь понаслышке стряпчий Гордиан? Потратить столько денег ради любой своей прихоти мог бы разве Помпей, но Помпей был в Испании. Кто же тогда это, как не человек, слывший богатейшим из живущих римлян, да и из живших ранее — но чего мог хотеть от меня Марк Лициний Красс, владевший целыми городами рабов и способный оплатить услуги любого свободного человека, который мог ему приглянуться?

Я мог бы забросать Муммия и другими вопросами, но решил, что и так уже достаточно испытывал его терпение. Я вышел за ним из каюты на залитую послеполуденным солнцем палубу, и легкий морской бриз донес до меня аромат жареной ягнятины. Это обстоятельство прервало мои размышления и вынудило заняться завтраком.

Муммий ошибался, думая, что я должен был скучать от безделья на борту «Фурии», по крайней мере до захода солнца. Менявшиеся виды итальянского побережья, кружившиеся над головой чайки, работа матросов, игра солнечных лучей на воде, косяки рыбы, проносившиеся у самой поверхности, резкий прохладный ветер еще не совсем осеннего, но уже и не летнего дня — всего этого было больше чем достаточно для того, чтобы занять меня до самого заката.

На Экона все это производило еще большее впечатление. Когда стало смеркаться, за нами увязалась пара дельфинов, сопровождавших «Фурию» до наступления темноты. Иногда казалось, что они смеялись как люди, Экон имитировал их звуки, и можно было подумать, что он понимал этот загадочный язык. Когда дельфины наконец исчезли, скрывшись в пене кильватерной струи, он, улыбаясь, отправился к своей койке и уснул, едва только голова его коснулась подушки.

Мне повезло меньше. Проспав больше половины дня, я предвидел бессонную ночь. Меня некоторое время продолжали очаровывать контуры берега, погружавшегося во мрак, как час назад очаровывал морской пейзаж, залитый солнечным светом, но потом воздух стал холоднее, и, последовав примеру Экона, я тоже улегся в постель. Марк Муммий был прав: она была чересчур мягкой, а может быть, одеяло слишком грубым, или же заснуть мешал слабый свет звезд, лившийся в каюту через иллюминатор.

С промежутками, более редкими, чем удары моего пульса, откуда-то снизу доносились гулкие удары барабана, звук был бесконечный и монотонный. Предыдущей ночью я был настолько изнурен, что ничего не слышал, но теперь их нельзя было не заметить. Они задавали ритм рабам, сидевшим под палубой на веслах, с каждым гребком которых трирема приближалась к Байи. Чем больше я старался не слушать, тем громче, казалось, гремел барабан, и чем больше я метался и вертелся на кровати, тем дальше отступал сон.

Я то пытался восстановить в памяти черты лица Марка Красса, то мысленно пересчитывал деньги, наверное, уже в десятый раз распоряжаясь своим гонораром. Думал о Вифании, представляя ее спящей со свернувшимся на груди котенком. Как вдруг в моем сознании возник образ Бельбона, лежащего в стельку пьяным у настежь открытой двери, приглашающей зайти в дом любого вора или убийцу…

Я рывком сел на кровати. Повернувшийся во сне Экон издал какой-то странный вибрирующий звук. Я сунул ноги в башмаки, завернулся в одеяло, как в плащ, и вышел на палубу. Там и сям жались друг к другу спавшие матросы. Устойчивый северный ветер туго надувал паруса. Несмотря на одеяло, кожа покрылась пупырышками от холода. Я прошелся по палубе и повернул к двери, ведущей в чрево триремы.

Удивительно, что человек может десятки раз совершать морские путешествия, ни разу не подумав о скрытой от глаз силе, приводящей корабль в движение. Большинство людей живут своей повседневной жизнью: едят, одеваются, занимаются разными делами — и никогда не задумываются о том, сколько пота проливают рабы, размалывающие зерно, шьющие одежду и мостящие дороги, уделяя всему этому не больше внимания, чем крови, согревающей их тела, или слизи, обволакивающей мозг в черепе.

Я прошел через дверь и спустился по ступенькам крутой лестницы. На меня накатила горячая волна удушающего смрада. В уши ворвался тупой, пульсирующий стук барабана, с которым смешивался шум ритмичных движений множества людей. Носом я почувствовал их раньше, чем увидел. В этом лишенном воздуха пространстве сконцентрировались все запахи, которые только может источать тело человека, слившиеся в единое зловоние, словно дыхание каких-то демонов, поднимавшееся из глубокой ямы с кипящей серой. Я сошел с последней ступеньки и ступил в этот мир живых трупов, поймав себя на мысли о том, что даже за Челюстями Гадеса вряд ли скрывается такая ужасная преисподняя, как эта. Внутренность судна выглядела как длинная, узкая пещера.

Свисавшие кое-где с потолка светильники проливали зловещий свет на бледные согбенные тела. Поначалу мне казалось, что вокруг меня конвульсивно двигаются извивающиеся в агонии черви. Детали стали видны только после того, как глаза привыкли к полумраку.

Посередине шел узкий помост, напоминавший подвесной мостик. По обе стороны помоста, по трое в ряд, в три яруса, работали гребцы. Те, кто был у самой стенки корпуса, из последних сил орудовали своими укороченными веслами. Средние сидели выше них, и им приходилось, откидываясь назад при каждом гребке, упираться ногами в упорный брус и приподниматься со своих сидений, чтобы толкнуть весло вперед. Тяжелее всех было тем, кто находился на помосте. Они переступали по нему, едва волоча ноги взад и вперед, двигая весла по большому кругу и вытягиваясь на носках, когда весло доходило до верхней точки траектории, а затем падали на колени, наваливаясь вперед, чтобы поднять его над водой. Каждый раб был прикован к своему веслу куском замкнутой на запястье ржавой цепи.

Сотни людей сидели вплотную и терлись друг о друга при каждом маневре веслом. Я подумал о коровах или о гусях в загоне, но животные двигаются там хоть и в тесноте, но без определенной цели, здесь же каждый человек превращался в колесико огромной, непрестанно движущейся машины. Эти колесики в своем движении беспрекословно подчинялись задававшему ритм барабану.

Я обернулся и увидел в кормовой части барабанщика. Он сидел на низкой скамье, должно быть, прямо под моей кроватью. Ноги у него были широко расставлены, и колени охватывали обод низкого, широкого барабана. Его руки были обмотаны ремнями, и на конце каждого ремня был кожаный шар. Он поочередно поднимал в воздух тот и другой шар и обрушивал их на кожу барабана, отчего в теплом плотном воздухе разносились глухие пульсирующие удары. Он сидел с закрытыми глазами, с едва заметной улыбкой, словно дремал, но ритм ударов при этом никогда не нарушался.

Рядом с ним стоял другой человек, одетый как солдат, с длинным хлыстом в правой руке. Он сердито посмотрел на меня и щелкнул в воздухе хлыстом, как если бы хотел произвести на меня угрожающее впечатление. Ближайшие к нему рабы содрогнулись, а кое у кого вырвался стон.

Я попробовал дышать через одеяло. Когда свет светильников осветил пол, я увидел, что он покрыт смесью фекалий, мочи, блевотины и гниющих объедков пищи. Как они могли это выносить? Или просто за долгое время привыкли, как человек привыкает к объятиям кандалов?

На Востоке существуют религиозные секты, исповедующие вечную кару во искупление прегрешений грешников. Их богам недостаточно видеть страдания человека в этом мире, и они преследуют его муками ада на том свете. Мне об этом толком ничего не известно, но я знаю, что если здесь, на земле, существует нечто сопоставимое с адом, то это чрево римской галеры, где людей заставляют работать до полного разрушения среди зловония собственного пота, блевотины и экскрементов, угасая под этот маниакальный, никогда не смолкающий бой барабана. Говорят, что большинство гребцов умирают после трех или четырех лет, проведенных на галерах. Пленный или уличенный в воровстве раб, если ему предоставляется такой выбор, может пойти работать на рудники или стать гладиатором. И лишь в крайнем случае отправляется служить на галеры. Из всех приговоров, включающих и смертную казнь, которые могут ожидать преступника, рабство на галерах считается самым жестоким. Оно тоже кончается смертью но не раньше чем из тела человека будут выжаты до последней капли все силы и пока страдания и отчаяние не лишат его последних признаков человеческого достоинства.

Галеры превращают людей в монстров. Некоторые капитаны галер никогда не меняют гребцов местами. У человека, который изо дня в день, из месяца в месяц гребет, сидя на одном и том же месте, и особенно у тех, кто работает на помосте, развиваются громадные мускулы с одной стороны тела совершенно непропорционально другой. В то же самое время цвет кожи становится белесым, как у пещерной рыбы, из-за отсутствия дневного света. И если такой раб совершает побег, то его легко поймать благодаря этому уродству. Однажды в Субуре я видел отряд частных охранников, вытаскивавших такого человека из борделя. Экон, тогда еще маленький мальчик, был испуган уродством этого раба, а когда я объяснил ему в чем дело, расплакался.