Осада Азова

Показалась луна над морем, появилась золотисто-зеле­ная дорога через Дон, и в этой лунной дороге всплескива­лась рыба.

Атаман Татаринов вел с женой беседу в замке Калаш-паши, сторожевые несли службу, а братья Яковлевы при восковой свече плели свою паутину.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«Слепой» Санька Дементьев подал Корнилию письмо в длинных столбцах, склеенное, сажени в четыре.

– Бери! – сказал он. – Это будет нам, да и многим, грамотой царя. В грамоте сей, бишь, сказано: «Бояре, царь и великий князь Михаил почитают на Дону за непременное и желают быть в вечной любви и дружбе едино с атаманом Корнилием Яковлевичем Яковлевым, а Мишку Татаринова, предерзновенного человека, признать нам атаманом у вас никак не можно…»

– Подложная?! – торопливо спросил Корнилий, за­глядывая в бумагу.

– Нельзя ей быть подложной, – спокойно ответил «слепой», – письмо царское, чернила царские, и печать в аккурат царская же! Гляди!

Подложная грамота не показалась Корнилию подлож­ной. Она была сделана хитро и ловко…

– Поди разбери, которая царская, а которая не цар­ская, – улыбаясь, сказал довольный Корнилий, представивший уже себя атаманом войска Донского. – Не все ли едино? Складно смастерилось. Кто же мастерил сию бесподобную грамоту?

– Гм! Кто мастерил? Экий недогадливый. Кто же, кроме меня, смастерит такое важное дело, – сказал Санька и громко расхохотался.

– Потише ты, черт одноглазый, – сердито сказал Тимофей Яковлев. – Кому же теперь быть атаманом? Корнилию или мне, Тимофею?

«Слепой» сказал:

– Кого крикнет войско! Воля его!

Братья злобно посмотрели на «слепого» Саньку, хитро прищурившего глаз, и так же злобно переглянулись. Каждому хотелось атаманствовать безраздельно. «Слепой» за­метил это и не скоро сказал:

– Худо ли? Корнилий будет – Тимошке хорошо! Ти­мошка будет – Корнилию хорошо…

– Все так, да не так! – пробормотал Тимошка. – Медлить с таким делом никак нельзя. Надо бы идти со двора на двор да обо всем и поведать казакам. Слезай-ка с чердака, иди. И ты, – обратился он к Нехорошко Клокову, – иди по другим дворам. Сказывай: Азов-крепость царь не принял в свою вотчину по вине Татаринова. Ему-де, Мишке, захотелось самому царствовать в Азове. Будары-де с хлебом и царским добром, посланные царем на Дон, небреженьем Мишки пограблены и перетоплены татарами. Не ждите обещанного Мишкой хлеба да царского вина. Облизывайтесь языками! Сбрехал Мишка на свою голову немало. Царь-де пожаловал пятьсот рублей, чтоб он, Мишка, прикупил на Воронеже хлеба в прибавку и толокна. А он, Мишка, ничего не прикупил в Воронеже и деньги утаил.

– Того не могу сказать, – со страхом вымолвил Не­хорошко. – Не ведаю.

– А не бреши на ветер! Почто у тебя язык за ушами болтается? «Не ведаю!» Ведай! Вот воевода Вельяминов с Воронежа отписывает… Читай!

Нехорошко взял дрожащими руками бумагу и стал читать:

– «…А что, государь, с ним, атаманом Михаилом Татариновым с товарищи, на хлебные запасы на покупку послано пятьсот рублев денег, а на те, государь, деньги никаких запасов не покупали, а повезли те деньги с собою… А стругов им давано пятнадцать, а гребцов сорок человек… Особо струг дан атаману Татаринову да ему же в помощь три гребца… С войсковым атаманом, с Михаи­лом Татариновым, отпустил от себя двести четей муки, пятьдесят четей круп, пятьдесят четей толокна да с кабака сто пятьдесят ведер вина!.. Я, холоп твой…» – Нехорошко уронил бумагу. – Подложная?

– Подлинно! Подписано Мироном Вельяминовым.

– Не может быть! – удивленно сказал Санька Дементьев, поднимая бумагу. Он пристально вгляделся в подпись воеводы. Повертев бумагу, произнес уверенно: – Ловко подделано. Кто-то почище меня сработал…

Тимошка усмехнулся:

– «Сработал!» Она не сработана, а написана дьяком на двух листах. Один лист царю отвез гонец, другой – гонец доставил мне для памяти.

– Ловко, – проговорил Санька, – ловко. Бумага пригодится.

Корнилий также был удивлен. Тимошка не показывал ему воеводскую бумагу, хотя он точно знал, что на Воронеже дьяк Харитон Шпеньдяй давно подыгрывает Тимошке, который возил ему сам и через других передавал дорогие поминки. Корнилий подумал – не быть ему атаманом. Братец обскачет. Хитрее дело ведет.

В полночь в Азове-крепости загорелись факелы: у Ташканской стены – двести факелов, у Султанской стены – триста факелов, у Приречной, донской стены – пятьсот факелов, у Азовской стены – тысяча! Горит, переливается, взметывается пламя факелов в черноте ночи и огненными языками мечется из конца в конец города.

Подкупленные звонари рады стараться. Надрываются, Со стоном переливаются, бешено вызванивают двадцать четыре колокола Николы Чудотворца. А с ними, ну словно наперебой, спорят – куда там остановить их! – тридцать семь колоколов Иоанна Предтечи! В пожар так не лупили, в самые главные тревоги так не звонили. Того и гляди, растрескаются колокола. Сыщи их потом. Весто­вая, особая по тревоге, пушка пальнет, бывало, три раза, словно чихнет, – умолкнет. А в эту ночь без перестану грохает.

– Беда, братцы! – кричат возле одной стены.

– Беда! – кричат возле другой, вылизывая пламенем факелов черную, тревожную ночь.

– Беда! Братцы, беда! Где враг?

Вся крепость замелькала огненными пятнами. Атаманы вышли на майдан, спросили:

– По какому делу тревога? И по какому делу беспрестанно бьет вестовая пушка?

Беззубый казак в обтрепанном кафтане, заглядывая в лицо атамана Татаринова, присветив факелом, сказал, громко расхохотавшись:

– Гм! По какому делу? По самому главному делу! Атамана скидывать будем! Во лжи наш Мишка Татаринов утонул! Сбрехал про будары с хлебом, сбрехал про деньги, поутаил про себя деньги царские – пятьсот рублев, крепость Азов не в царскую, а в свою вотчину иметь заумыслил! Хи-хи! Мало ли дело?!

– Почто ты лжешь так, змеиная голова?! Почто ты лжешь? – в бешенстве крикнул Татаринов, схватив казака за горло. – Ведь отродясь же, ты знаешь это, служил я войску Донскому своей великой честью, своей неподкупной совестью! Кто вложил в твои сатанинские уста яд – такую ненависть ко мне?! Сказывай!

– А не скажу! А всем стало ведомо, что ты подзадержался на Москве затем, чтоб поморить нас голодом… И знал ты, сидя на Москве: остались мы в крепости без свинца и без пороха. А приди к нам турок, татарин – взял бы руками голыми… Эх ты, Мишка! А мы-то сидели, думали, гадали…

Сильные руки Татаринова, как клещи, сжали глотку беззубого казака, и тот, корчась в судорогах, испустил дух, упал, раскинув руки и выронив факел…

– Иуда, – скрежеща зубами, сказал Татаринов, отхо­дя в сторону.

– Иуда! – сказали другие атаманы.

А хитроватый казак, стоявший в стороне, заметил:

– Ты не сердись, батько атамане! Ныне у нас в крепости так случилось: не тот атаман, который гроши мает, а тот атаман, который черта знает. Ты жил на Москве, а блудня жила в Азове. Ге, брат, добрый атамане, – про­должал казак, – где паслися наши кони, где, братко, тра­ва шумела, кровь татарина да турка морем червонела…

– Досказывай!..

– Змея вползла под рубашку! – крикнул казак и с какой-то непонятной злостью, словно хватаясь за горящую головешку, достал из-за пазухи пятнистую змею и бросил ее под ноги атаману. – С того дня, Мишка, как ты, вели­кодушный и преданный нам, Донскому войску, съехал в Москву сложить за всех свою голову, заметил я великую перемену – измену тебе. Схватил я сию змею, вырвал жало и ждал твоего приезда. Ждал! Дави же змеюку нога­ми. Дави! Все плутают меж нас Тимошка да Корнилий.