Осада, или Шахматы со смертью

Тисон, все так же прячась за прохожими, медленно приближается к ряженому. Тот, как и раньше, неподвижен и на мгновение задерживает скользящий взгляд на комиссаре. Потом отворачивается и снимается с места. Уходит. Может быть, это совпадение, думает Тисон. А может быть, и нет. Ускорив шаги, чтобы не потерять из виду, он сопровождает ряженого до улицы Сакраменто. И там, когда, потеряв терпение, уже собирается нагнать его, схватить, сдернуть с него личину, тот присоединяется к целой толпе мужчин и женщин в карнавальных костюмах — его появление вызывает настоящий восторг. Его называют по имени, суют ему в руки бурдючок с вином, и новоприбывший, откинув капюшон, подняв на лоб маску, запрокидывает голову и умело пускает прямо в глотку струю. Меж тем комиссар, взъярясь на то, как глупо все это вышло, уходит прочь.

Запах жареной рыбы, горелого масла, жженого сахара. В рыбачьем квартале Винья убогие, приплюснутые к земле домишки украшены бумажными фонариками с зажженными свечками внутри. На прямой и широкой улице Пальма эти огоньки кажутся протянувшимися во тьме цепочками светлячков. Обитатели квартала собираются кучками; слышны говор, смех, звон стаканов, песни. На углу Консоласьон горящая на земле плошка освещает лишь ноги двух мужчин и женщины в простынях, похожих на саваны: пьяными голосами троица тянет песню о короле Пепино, который «был и храбр, и пылок, и в карету не садился без пяти бутылок».

— Никогда прежде здесь не бывала, — говорит Лолита, с любопытством озираясь.

Пепе Лобо успевает заслонить ее от пронесшейся мимо ватаги мальчишек с зажженными фитилями, пузырями и спринцовками. Потом поворачивается к ней:

— Мы можем вернуться, если хотите.

— Не хочу.

Ее лицо полностью скрывает так и не снятая пока маска из черной тафты; капюшон домино не откинут. Когда Лолита слишком долго молчит, Пепе Лобо кажется, что рядом с ним шествует призрак.

— Здесь мило… И такая приятная погода… Для этого времени года — особенно…

Порою, вот как сейчас, возобновляется разговор — о погоде ли или о чем-то столь же малозначащем. Это происходит, когда молчание чересчур затягивается, ибо никто не хочет или, вернее, не решается его нарушить. Лобо знает, что его спутница тоже понимает это. Удивительно хорошо идти вот так, без цели, молча и неторопливо, будто погрузившись в некую блаженную истому. В безмолвии ночных улиц, превращающем их в соучастников, в ночь карнавала, избавляющего от обязательств и ответственности. И капитан со своей дамой бредут куда глаза глядят уже больше получаса. Лишь иногда рядом вдруг возникнет ватага ряженых или выскочившая как из-под земли маска дунет над ухом в пищалку, заставив их невольно податься ближе друг к другу, соприкоснуться.

— А знаете ли вы, капитан, что пляски танцовщиц Гадеса производили в Древнем Риме настоящий фурор?

Сейчас они вышли на перекресток, освещенный уличным фонарем. Перед приоткрытой дверью в закусочную, готовую принять их при появлении патруля, отплясывают в объятиях цыган, моряков, махо несколько женщин в маскарадных костюмах. Музыку им заменяет плеск ладоней, задающий ритм.

— Нет, не знал.

— Так вот, знайте. Римляне были от финикийских плясуний без ума.

Слова льются легко и непринужденно: Лолита Пальма отменно владеет собой — этакая радушная хозяйка города, показывающая его достопримечательности заезжему чужеземцу. Тем не менее, думает Пепе, это я ведь ее вожу и сопровождаю. Откуда, интересно знать, взялось такое безмятежное спокойствие?

— В те времена, — добавляет она, помолчав немного, — мне, вероятно, пришлось бы заниматься и этим. Компания «Пальма и сыновья», экспорт танцовщиц…

Она перебивает себя мягким смешком, но корсар и сейчас не смог бы поручиться, что эти слова были сказаны в шутку.

— Танцовщиц… — повторяет он.

— Да. Вместе с маринованным тунцом они прославили и озолотили финикиян. Барышням этим, впрочем, повезло меньше — император Феодосии счел их танцы чересчур сладострастными и запретил. Если верить святому Иоанну Златоусту, всегда казалось, будто в паре с ними пляшет сам сатана.

Оставив позади танцующих, они идут дальше. Над ними — улица широка и потому щедро открывает пространство небесного купола — теснятся звезды. На каждом перекрестке, что остается слева от них, Пепе Лобо ощущает мягкое, чуть влажное дуновение бриза: левантинец дует от ближней крепостной стены, за которой в трехстах шагах отсюда плещет Атлантика.

— Вам нравятся люди в Кадисе?

— Кое-кто.

Еще несколько шагов молча. Лобо слышит время от времени шелест шелкового домино. Вдыхает еле ощутимый аромат духов, какие обычно не используют дамы ее возраста. Сладковатый и, во всяком случае, приятный. Свежий. Не навязчивый. Бергамот? — ни с того ни с сего спрашивает он себя. Он и не знает, как пахнет бергамот.

— Да, кое-кто нравится, а кое-кто — нет, — добавляет он. — Как везде и всюду.

— Я мало знаю о вас.

Это звучит почти как жалоба. И почти как упрек. Моряк, подавая Лолите руку, чтобы помочь обойти загородившую путь телегу с воздетыми к небу оглоблями, качает головой:

— Ничего интересного. Обычная жизнь. И море, как выход из положения.

— Вы вернулись из Гаваны совсем юным, так ведь?

— Сказать «вернулся» было бы неточно. Просто приехал. «Вернуться» — это значит появиться в метрополии с несколькими тысячами реалов, чернокожим слугой, попугаем и ящиками сигар.

— И с китайской шелковой шалью для какой-нибудь дамы?

— Да, кое-кто и шаль привозит.

Несколько шагов Лолита делает молча.

— А вы?

— Иногда и я.

Улица Пальма с ее двойным рядом светлячков осталась позади. Народу здесь меньше, а впереди простирается темная эспланада Сан-Педро с высящейся справа квадратной громадой странноприимного дома. Пепе Лобо останавливается, намереваясь повернуть обратно, однако Лолита идет вперед, туда, где крепостная стена врезается в синеватую полумглу моря. Через равные промежутки времени в отсветах маяка Сан-Себастьян она делается желтой.

— Мне припоминается… — задумчиво говорит Лолита, — что вы как-то сказали, будто только глупец пойдет плавать по доброй воле и удовольствия ради. Вы и в самом деле не любите море?

— Вы шутите? На всем белом свете нет места гаже.

— Зачем же вы… продолжаете?

— Больше некуда.

Доходят до равелина, приближаются к Калете. Смутно вырисовывается во мраке караульная будка и силуэт часового. Пятна света, бросаемого фонарями, выхватывают из темноты полукружие белого песка; из-за дощатых стен таверны под полотняным навесом доносятся музыка, смех, песни. На черном фоне неподвижной воды выделяются более светлые очертания вытащенных на берег шлюпок и яликов, а за ними, подальше, — канонерских лодок, стоящих на якоре. В Кадисе, думает Пепе Лобо, все кончается морем.

— Я хотела бы спуститься туда, — говорит Лолита.

Корсар несколько растерян. Даже при том, что сегодня — карнавал, а она — под маской, но гремящие музыкой, переполненные моряками, солдатами, дешевыми женщинами кабаки на Калете — не место для порядочной дамы.

— Это вы не очень удачно придумали… — бормочет он в замешательстве. — Может, лучше было бы…

— Да успокойтесь вы! — смеется она. — Это ведь пожелание, а не намерение.

Опершись о каменный парапет, они стоят молча. Рядом. Близко друг к другу, вдыхая влажно пахнущий илом солоноватый воздух Лобо физически ощущает у своего правого плеча ее присутствие. Кажется, что даже чувствует тепло ее тела. Или — это ему в самом деле лишь кажется.