Осада, или Шахматы со смертью

— Вот вы сказали «вызов»… — продолжает он через мгновение. — И с вашей точки зрения, должно быть, так и есть. Но ведь это же все чистейшие умственные спекуляции… Предположения… Мы строим воздушные замки. Разговоры разговариваем.

Рохелио Тисон продолжает свои наблюдения за посетителями. Город наводнен шпионами, которые тайно сносятся с французами: одного такого агента вчера удавили гарротой в замке Сан-Себастьян. И потому получен приказ глядеть за эмигрантами в оба, даже если те уверяют, что бежали от нашествия врага, а всех, кто без документов, — задерживать. И хотя круг его забот и без того широк и многообразен, это поручение для Тисона — что бальзам на душу: вновь прибывших столько, что местные домовладельцы и хозяева постоялых дворов взвинтили до небес официальные тарифы, а значит, и мзду, которую получает комиссар. Вот, например, один трактирщик с улицы Фламенкос-Боррачос, лицензии не выправивший, однако же пускавший к себе чужестранцев, уплатил нынче утром 400 реалов — и правильно сделал, потому что официальный штраф обошелся бы ему втрое дороже. А некий эмигрант, соляной кислотой вытравивший в паспорте чужие данные и вписавший на их место свои, выложил две сотни, но зато сумел избежать отсидки и высылки. И стало быть, сегодня чистый барыш составил тридцать песо. Удачный день.

— Аянт, — сказал он вслух.

Иполито Барруль удивленно глядел на него поверх своей чашки.

— Я про совпадения с той рукописью, которую вы мне дали… — продолжает Тисон. — Как-то на днях перечитывал и обнаружил почти рядом два места… И потерял покой. «Жена! Молчанье — украшенье женщины». И второе: «…а сам все продолжал стонать негромко, глухо — мычал как бык…»

Барруль поставил чашку на стол и стал глядеть еще внимательнее:

— Ну и…

— А эти девушки, которым он затыкал рот, приступая к истязаниям… Не улавливаете связи? Не видите?

Профессор обескураживающе покачал головой. Он видит, что комиссара заносит в какие-то дебри. Кончится помешательством. В конце концов, «Аянт» — всего лишь текст. Это просто совпадение.

— Поразительное, согласитесь.

— Боюсь, вы все же преувеличиваете. Примешиваете к этому какие-то личные идеи. Я всегда считал вас человеком более приземленным, ей-богу. Право, я начинаю жалеть, что дал вам эту рукопись.

Барруль замолкает. Очевидно, что он раздумывает всерьез.

— Будем рассуждать здраво, — продолжает он. — Я не верю, что убийца читал Софокла. Тем паче, в испанском переводе «Аянт» пока не напечатан. В любом случае, это должен быть некто блестяще образованный… А здесь таких немного. Даже считая со всеми эмигрантами и мимоезжими… Мы бы его знали.

— Может быть, еще и познакомимся…

Исключать нельзя, соглашается профессор. И все же гораздо вероятней, что это — случайность. Другое дело, как воспринимает все это Тисон. Он же мысленно связал в узел реальные или предполагаемые нити. Живое воображение — штука, разумеется, превосходная, но порою человек, наделенный им, теряет способность к анализу. Тут ведь как в шахматах. Необузданная фантазия может вывести на хорошую дорогу, но нередко — и сбить с пути. Так или иначе, всегда полезно усомниться в том, что обилие данных — полезно, они путаются и, налезая друг на друга, друг друга скрывают. Кроме того, известно: самое простое — и есть самое верное.

— Особенность этого дела, — продолжает Барруль, — не в том, что некий монстр убивает девушек, и не в том, что убивает, засекая их насмерть, или что это происходит в тех местах, куда падали французские гранаты… А в совпадении всех этих обстоятельств. Вот что самое интересное, комиссар. Понимаете? Все вместе. Если продолжить сравнение с шахматной доской, вспомните, как создается общая ситуация взаиморасположением фигур. Если будем смотреть на каждую отдельно — ничего не увидим и не сумеем проанализировать ее. Надо отодвинуться: когда смотришь из близи, не всегда понимаешь то, что видишь.

Тисон обводит взглядом шумных посетителей кофейни:

— Мы с вами живем сейчас в весьма своеобразном городе.

— Дело не только в этом. Кадис представляет собой конгломерат людей, предметов и положений. И быть может, убийца видит город особенным зрением. Не исключено, что если вы попробуете взглянуть на мир его глазами, сможете предвосхитить его действия.

— То есть, иными словами, действовать как в шахматах?

— Да, примерно так.

Профессор задумчиво снимает с доски табакерку, прячет ее в кармашек жилета. Потом упирает палец с желтоватым ногтем в пустую клетку.

— Быть может, вам стоило бы взять под наблюдение те места, где бомбы все же разорвались.

— Да брал уже! — возражает Тисон. — Всякий раз я ставил там агентов. Без толку. Он больше не появлялся.

— Не потому ли, что ваши агенты его отпугивают?

— Не знаю. Возможно.

— Давайте выдвинем гипотезу, комиссар. Порассуждаем теоретически. — Барруль поправляет очки.

Медленно, с расстановкой, делая паузы, чтобы выходило отчетливей, он развивает свою мысль. Когда французы начали обстреливать город, сложное, многосоставное умственное устройство будущего убийцы могло, получив этот толчок, двинуться в неожиданную сторону. Не исключено, что его заворожила мощь современной техники, способной сеять смерть на расстоянии.

— Подобное требует определенной культуры, — настойчиво повторяет Тисон.

— Вовсе нет. Совершенно необязательно для того, чтобы испытать определенные чувства, в которых и сам себе не сможешь дать отчет. Это доступно каждому. Ваш убийца может быть натурой утонченной, а может и грамоте не знать… Представьте себе, что кто-то, увидев, что иные бомбы не убивают, решает сделать это за них… А решает то ли после глубокомысленных размышлений, то ли просто по глупости. Итог один.

Барруль, казалось, сам оживляется от своих речей. Тисон видит, как он подается вперед, опираясь руками о стол. И лицо делается таким же, как при игре.

— Если это криминальное побуждение было, так сказать, первично, — продолжает профессор, — то поимка преступника зависит в большей степени от удачи, нежели от кропотливого расчета; иными словами, от того, что убийца совершит новое преступление, допустит ошибку, окажется в поле зрения свидетелей или произойдет еще нечто такое, что позволит схватить его с поличным. Вы следите за моей мыслью, комиссар?

— Иными словами, чем он умнее и культурней, тем и уязвимей окажется.

— Это лишь одна возможность. Такой вариант дает больше шансов поймать злодея. Каким бы извращенно-сложным ни был его замысел, пусть даже он родился в чьем-то больном, помраченном сознании, но все равно потребует рациональных мотивов. То есть даст кончик ниточки, за которую можно размотать весь клубок.

— Ага. И соответственно, чем больше иррациональности, тем меньше следов?

— Именно так.

Во рту комиссара блеснула золотая коронка. Он начал понимать.

— То есть он следует логике ужаса?

— Совершенно верно. Представьте себе, что убийца, действуя по расчету или повинуясь неодолимому побуждению, хочет оставить какое-то свидетельство, связанное с бомбардировкой. Воздать должное технике, к примеру. Совершив убийство. Понимаете? И учтите, в его действиях нет никакого сумасбродства: точность, техника, бомбы — и преступления, вступающие с ними во взаимосвязь. — Барруль с довольным видом откинулся на спинку стула. — Какого вы мнения на сей счет?

— Интересно. Однако недоказуемо. Вы забыли, что разговариваете с дюжинным и скудоумным полицейским. В моем мире два — это всегда один да один. Без двух единиц нет двойки.

— Но мы же всего лишь фантазируем, комиссар. По вашему же, кстати, предложению. Слова и ничего более. Гадаем на кофейной гуще. И вот один результат: преступник убивает там, куда упали бомбы, где они взорвались, но никому не причинили вреда. Представьте себе, что он действует ради того, чтобы возместить неточности, несовершенства, недостатки техники. Его это вдохновляет! Не верите?.. Достичь того, куда не может добраться техника! Он пытается сделать так, чтобы разрыв бомбы совпадал с чьей-то оборванной жизнью. Как вам эта гипотеза? И таких я могу вам предложить полдесятка. Схожих с нею или опровергающих ее. И ни одна гроша ломаного не стоит.