Осада, или Шахматы со смертью

— Ох, какие же твари эти испанки… — предается он воспоминаниям. — Раздеваются, а сами бормочут: «Мразь французская… Лягушатники…» — и готовы выцарапать тебе глаза. Национальное чувство взыгрывает, а, капитан? Вот ведь стервы безмозглые… с этими своими веерами и четками. Чумазые, хуже цыганок, а с клиента дерут, как герцогини… Потаскухи, одно слово.

Дефоссё рассеянно смотрит по сторонам. Думает о своем. Время от времени оборачивается и любовно, как заботливая наседка только что выведенных цыплят, оглядывает поклажу, укутанную толстой парусиной, пересыпанную соломой и опилками. Лейтенант тоже бросает на нее взгляд и улыбается под платком:

— Дождались.

Капитан кивает. Что ж, ради этого стоило ждать так долго — ну или ему так кажется. Обоз везет на полуостров Трокадеро пятьдесят две бомбы, изготовленные на Севильском литейном дворе специально для «Фанфана»: круглые, без «ушей», тщательнейшим образом откалиброванные и отшлифованные снаряды к 10-дюймовым гаубицам Вильянтруа-Рюти. Два вида, обозначенные как «альфа» и «бета». Первых — восемнадцать, вторых — тридцать два. «Альфа» — обычная бомба, весом 72 фунта, с отверстием-очком для зажигательной трубки, начиненная порохом и свинцом. «Бета» — идеально сферической формы, без запальной трубки, заполнена слоями свинца, а между ними — песком, отчего при попадании разлетается на большее число осколков и потому больше и весит — 80 фунтов. Эти новые бомбы, а вернее, гранаты — итоги неустанных трудов и вычислений, которые несколько месяцев кряду вел Дефоссё на батарее Кабесуэлы, результаты долгих наблюдений, бессонных ночей, преодоленных неудач и частичных успехов, ныне воплощенные в этой клади. Пять новых 10-дюймовых гаубиц по образцу «Фанфана», но с небольшими усовершенствованиями изготавливают сейчас на Севильском литейном дворе.

— Порох будем использовать чуть-чуть влажный… — вдруг произносит капитан.

Бертольди смотрит на него с удивлением:

— Ты что, голове своей никогда отдыха не даешь?

Дефоссё показывает на клубящуюся из-под колес пыль. Это она навела его на счастливую мысль. Опустив платок к подбородку, он широко улыбается.

— Как я, дурак, раньше-то не догадался!

Лейтенант в раздумье сдвигает брови, стараясь ухватить мысль.

— Да, в этом есть смысл…

Ну разумеется, отвечает Дефоссё. Снаряд полетит через восьмифутовый канал ствола. Будь он короче, разницы бы не было, и во всяком случае сухой порох был бы лучше. Однако применительно к длинноствольным бронзовым гаубицам большого калибра — типа «Фанфана» и его будущих братьев — дело обстоит так давление пороховых газов на снаряд до момента его вылета из ствола должно распределяться равномерно, а порох сгорать — не мгновенно, а в течение того времени, что снаряд проходит канал. Начальная скорость возрастает.

— Теперь остается только проверить это на практике, а? За неимением мортир сойдет и отсыревший порох.

Они смеются, как школяры за спиной учителя. Никто и никогда не разубедит Симона Дефоссё в том, что замена мортир на гаубицы позволит добиться лучших показателей и покрывать огнем всю территорию Кадиса. Однако само слово мортира в главном штабе маршала Виктора к употреблению запрещено. Капитан тем не менее непреложно убежден, что для достижения его целей нужны орудия с диаметром ствола большим, чем у гаубиц. Он язык обмозолил, доказывая, что дюжина 14-дюймовых мортир с цилиндрической каморой и столько же 40-фунтовых орудий, стреляющих бомбами и правильными, такими, как Господь заповедал, гранатами, которые снабжены трубками и взрываются не раньше, чем долетят до цели, способны будут разнести Кадис, вызвать панику у населения и в результате — принудить правительство инсургентов искать убежища где-нибудь еще. Будут выполнены его требования — он гарантирует, что уже через месяц методических бомбардировок начнется повальное бегство из города. Тогда был бы толк. Но его не желают слушать. Маршал Виктор, следуя прямому приказу императора, переданному бездельниками из генерального штаба, по малодушию неспособными оспорить самый вздорный каприз Наполеона, требует применять против Кадиса только гаубицы. А это, как неустанно твердит маршал на каждом военном совете, означает, что снаряды должны долетать до города, а разорвутся они или нет — неважно. Ради того, чтобы в парижских и мадридских газетах появлялись соответствующие заголовки: «Наша артиллерия подвергает центр Кадиса систематическим обстрелам» или что-то в этом роде — маршал жертвует действенностью во имя трескотни. Однако Симон Дефоссё, которого в жизни не занимает ровно ничего, кроме вычерчивания парабол навесного артиллерийского огня, всерьез полагает, что и трескотни-то никакой не будет. А равно и что «Фанфан» с братьями, хоть ты забей их стволы всеми буквами греческого алфавита, не сумеют удовлетворить начальственные притязания. Даже с этими новыми севильскими бомбами едва ли будет достигнута идеальная дальность — 3000 туазов. По прикидкам капитана, при сильном восточном ветре, при соответствующей температуре и всех прочих благоприятных условиях можно будет покрыть не более четырех пятых этой дистанции. Дотянуться до центра Кадиса — это уже будет нечто чрезвычайное. От позиции «Фанфана» до колокольни на площади Сан-Антонио — ровно 2870 туазов, вымеренных капитаном на плане города и запечатленных в его мозгу, кажется, навеки.

Рохелио Тисон, словно бесами обуянный, ходит взад-вперед, останавливается, идет назад по собственным следам. Он уже несколько часов обследует каждую подворотню, каждый угол, каждую пядь этой улицы. И похож при этом на человека, который что-то потерял и теперь ищет повсюду, беспрестанно роется в карманах и ящиках, снова и снова возвращается на прежнее место, надеясь, что вот-вот обнаружится примета искомого, вспомнится, где и при каких обстоятельствах оно потеряно. Скоро закат: в самых низких и узких уголках улицы Вьенто уже стали сгущаться тени. Полдесятка кошек разлеглось на куче отбросов и мусора перед домом с выщербленным от времени лепным дворянским гербом, красующимся над развешанным на веревках бельем. Это — моряцкий квартал, бедняцкий квартал. Расположенный в верхней, самой старой части города, неподалеку от Пуэрта-де-Тьерра, он знавал иные времена, но от былого великолепия ныне и следа не осталось: родовые особняки обратились в подобие бараков, где вповалку ютится обремененное бесчисленным потомством простонародье, а теперь, с началом войны, еще и солдаты, и самые неимущие из эмигрантов.

Дом, где обнаружили убитую, один из последних на улице, стоит почти у самой площади — маленькой, расширяющейся вниз по склону к улице Санта-Мария и монастырю под тем же именем. Тисон разворачивается, медленно бредет назад, снова поглядывая налево и направо. Прежняя его версия, представлявшаяся такой убедительной, рухнула самым плачевным образом, и теперь он не знает, как заново выстроить умозаключения. Несколько часов кряду он убеждался в обескураживающем обстоятельстве: сюда за все время осады не упало ни одной бомбы. Ближайшие очаги поражения — в трехстах варах отсюда, на улице Торно и возле церкви Мерсед. А стало быть, нельзя, не насилуя порядок вещей, усмотреть связь между гибелью девушки и падением французской бомбы. Ничего удивительного, печально упрекнул себя комиссар: веских доказательств, что эта связь существует, не имелось и раньше. Следы на песке, не более того. Взбрыки воображения, отпускающего порой и не такие шуточки. При мысли о профессоре Барруле Тисон помрачнел еще больше: его неизменный партнер лопнет со смеху, когда узнает обо всем.

Комиссар входит в ворота, где пахнет запустением и грязью. День меркнет стремительно: проход во двор уже тонет в темноте. Но прямоугольник света еще остается в патио, окруженном двумя этажами с окнами без стекол и галереей, с которой давным-давно выломали железную витую ограду. На выщербленных плитах несколько бурых пятен засохшей крови указывают, где была обнаружена убитая. Труп унесли около полудня, после того как Тисон произвел опознание и первичный опрос. Все — как в трех предшествующих случаях: руки связаны за спиной, рот заткнут кляпом, спина оголена и искромсана кнутом так, что обнажились спинной хребет от поясницы до лопаток и реберные дуги. Но на этот раз убийца постарался как-то по-особенному: казалось, какой-то остервенившийся от крови дикий зверь вырывал клыками кожу и куски мяса со спины. Когда вынимали кляп, оказалось, что жертва в предсмертных конвульсиях переломала себе зубы. Зрелище, надо сказать… Рядом с коркой подсохшей крови на плитах растеклась желтая, еще остро пахнущая лужа. Кого-то из людей Тисона — а они видали всякие виды и к зверству привыкли — при одном взгляде на это вывернуло наизнанку.

Девица, подтвердила тетка Перехиль. Как и все остальные. И на этот раз не обнаружилось искомого. Удалось выяснить, что девушка исчезла вчера, в первом часу ночи, когда возвращалась домой, на улицу Игера, после того, как навестила захворавшего родственника, жившего на улице Сопранис, и купила по дороге бутылку вина для отца. Преступление, похоже, было тщательно подготовлено: девушка выходила от родственника в одно и то же время каждый день. И убийца, вероятно, следил за ней сколько-то дней, а вчера, двинувшись следом, напал на нее, когда она проходила мимо заброшенного дома, и втащил в патио — в воротах обнаружена разбитая бутылка вина. Он, вне всякого сомнения, знал это место, изучил и подготовил его в соответствии со своими намерениями. На улице Вьенто обычно бывает малолюдно, но все же прохожие и здесь встречаются. Да и любопытный сосед мог бы заметить злоумышленника, так что действиями своими он выказал немалую дерзость. Просто отчаянную дерзость и отменное хладнокровие. Связать жертву, заткнуть ей рот и вслед за тем засечь до смерти — на все это нужно никак не меньше десяти-пятнадцати минут.

Что-то такое витает в воздухе, хотя комиссар с опозданием осознал, что именно заинтересовало его. Именно — в воздухе, в атмосфере, а верней сказать — в отсутствии ее. Кажется, будто в некой точке пространства температура, звуки и даже запахи замерли, зависли, исчезли. Это похоже на то, как перейдешь неожиданно с места на место — и, проходя, минуешь точку, где воздух неподвижен. Странное, что и говорить, ощущение, тем паче что возникает оно на улице, которая названа — и не случайно, благо выходит к крепостной стене, стоящей совсем близко к морю и открытой сильным ветрам, — улицей Вьенто. [30] Коты, выбравшиеся следом за Тисоном из патио, отвлекли его от этих размышлений. Приблизились молча и сторожко, уставились на него внимательными глазами охотников. Это их заповедная территория — здесь во множестве водятся крысы, о чем свидетельствуют следы укусов на теле девушки. Один кот хочет потереться о сапоги Тисона, комиссар отгоняет его тростью. Отойдя, тот вместе с остальными лижет засохшую кровь на каменных плитах. Присев на выщербленные ступени полуразрушенной мраморной лестницы, Тисон закуривает сигару. Когда же мысли его возвращаются к тому странному ощущению, оно уже исчезло.

30

Viento (исп.) — ветер.

Четыре трупа — и ни единой зацепки. Кроме того, дело осложняется. Ну хорошо, в прежних случаях Тисон платил родным убитой девушки за молчание и удавалось затыкать им рот — однако на этот раз несколько обитателей квартала видели труп. И слухи уже пошли гулять по округе. И как назло, словно бы затем, чтобы все окончательно запутать, появился на сцене новый и нежелательный персонаж — Мариано Сафра, владелец, издатель и редактор одной из многочисленных газет, в неимоверном количестве расплодившихся в Кадисе с того черного, по мнению комиссара, дня, как была провозглашена свобода печати. Этот самый Сафра исповедует самые радикальные идеи, а то, что имеет возможность проповедовать их в печати, объясняется только царящей в городе неразберихой. Его газетка «Эль-Хакобино илюстрадо» выходит раз в неделю на четырех страничках, где отчеты о заседаниях кортесов идут вперемежку с городскими новостями и сплетнями, а те вываливаются, как есть, в рубрику «Калье Анча» — такую же бестолковую, суматошную, настырную и зловредную, как и ее ведущий. А тот сначала был сторонником Годоя, после его падения — горячим приверженцем короля Фердинанда, до недавнего времени — стойким защитником престола и Церкви, а потом, как только депутаты этого крыла обрели поддержку населения Кадиса, сделался самым рьяным либералом. То есть стремительно эволюционирует от приспособленчества к полнейшему бесстыдству. Его памфлеты не слишком сильно воздействуют на общественное мнение, однако имеют успех в тавернах сомнительного квартала Бокете, где он живет, в тех кофейнях, где читают все без разбору, и у тех депутатов, которые жадно глотают любые сведения о себе и готовы горячо рукоплескать или столь же неистово возмущаться, смотря по тому, превозносят их или поносят. И все же «Хакобино», хоть это и антипод серьезных, респектабельных изданий вроде «Диарио меркантиль», «Консисо» или «Семанарио патриотико», какой-никакой, а орган печати. Публицистика — новоявленная богиня нашего времени. И потому власти предержащие — губернатор Вильявисенсио, например, и начальник полиции Гарсия Пико — проявляют поразительную снисходительность по отношению к пасквилям, которые печатает этот Сафра. Его по причине крайне радикальных взглядов — недели не проходит, чтобы со страниц его газетенки не раздавались призывы отправить аристократию на гильотину, генералов поставить к стенке, а всю власть передать народным представителям, — острословы из кофеен давно уж прозвали «Робеспьером из Бокете». [31]

31

Игра слов: одно из значений слова «бокете» (boquete) — дыра (исп.).

А дело-то все в том, что в первом часу дня, когда труп еще не успели убрать, а Тисон бродил по двору, ища какой-нибудь след, Кадальсо доложил, что на месте происшествия появился Мариано Сафра и спрашивает, что случилось. Комиссар вышел наружу, велел отогнать любопытных, журналиста отвел в сторонку и без околичностей попросил не лезть, куда не просят.

— Убита девушка, — отвечал тот, нимало не смутившись. — И уже не первая. Прежде было уже по крайней мере два таких случая.

— Смотреть тут не на что.