Осажденный Севастополь

–  Смотри, Бейтнер, - сказал Перов, - у них перед рядами скачут всадники, должно быть, начальство. Баранов!
– крикнул он штуцерному (при этом батальоне были штуцерные).
– Нельзя ли снять того, что на белом коне?

–  Сейчас посмотрю, ваше благородие, - сказал штуцерный, взобравшийся на холм также из любопытства.

Штуцерные составляли привилегированное меньшинство, они стреляли из ружей, бивших на полторы тысячи шагов, и знали себе цену. Даже вид у них был более молодцеватый и независимый, чем у остальных солдат. Баранов считался одним из лучших стрелков в полку. Командир другой роты, бывший у подошвы холма, услышал слова Перова, прокричал тому же стрелку:

–  Пожалуйста, Баранов, убей того, что на белом коне; наверное, он у них какой-нибудь начальник большой.

Баранов прицелился, выстрелил, и белый конь бежал уже один, влача на стремени седока.

–  Молодец, Баранов, спасибо!
– закричали офицеры, а вслед за ними и солдаты.

–  Чарка водки за мной!
– крикнул ротный командир.

–  До белого коня сколько было шагов?
– спросил Бейтнер.

–  Во весь визир, ровно тысячу четыреста шагов, - отвечал Баранов, нисколько не сомневаясь в точности своих слов.

Весь неприятельский фронт, которому принадлежал убитый всадник, рассыпался в стрелки, не кончив построения. Неприятельские пули жужжали, все еще не задевая никого.

–  Смотрите, господа, - сказал штабс-капитан Селихов стоявшим подле него двум молодым офицерам, - вот что-то упало подле меня, кажется, это пуля... Да, посмотрите, какой странной формы. Вот она: настоящий наперсток. Надо спросить наших артиллеристов: что это за диво? Неужели этими штуками думают стрелять в нас?

Один из офицеров, подобрав коническую пулю, так называемую пулю "Минье", вызвался перебежать к артиллеристам Кондратьева и узнать, что за новинка. Артиллерийские офицеры повертели пулю в руках и наконец решили, что, вероятно, это особые маленькие снаряды, наполняемые взрывчатым составом и предназначенные для того, чтобы взрывать патронные ящики.

Двое из офицеров даже стали рассуждать о траектории, описываемой подобным снарядом, и только удар неприятельского ядра, сваливший одну из наших лошадей, прекратил их спор.

Перов и Бейтнер все еще стояли на холме в виду неприятеля.

–  Смотри, Бейтнер, - сказал Перов, - ведь наискось от нас стояла неприятельская батарея, пока я засмотрелся на Баранова, она куда-то исчезла, что за пропасть такая! Блестит всего одна пушка, других как не бывало.

–  Это значит наводят орудия на нас, - ответил Бейтнер.
– Жерлами глядят на нас они, оттого их не видно... Берегись, Перов! Опускайся!

Мелькнули огни, поднялся дымок, и о подошву холма шлепнулось несколько ядер.

–  Мимо!
– сказал Перов веселым голосом.

–  Идем вниз!
– крикнул Бейтнер.
– Не спеши, а лучше припади к земле!

–  Вижу, пустяки!

Бейтнер сам пополз и снова крикнул:

–  Да опускайся же, черт возьми!

Вдруг послышался звук, как будто мешок упал на землю. Бейтнер оглянулся: Перов лежал, прильнув грудью к земле; одна его рука была отброшена в сторону. Бейтнер подполз к Перову, тронул его, поднял ему голову - тот был мертв. Розовые его щеки по-прежнему пылали, на губах играла застывшая улыбка. Весь правый бок был забрызган кровью.

Чувство самосохранения заставило Бейтнера поскорее сбежать вниз.

–  Ребята, Перов убит, - сказал он.

Вся колонна, лежавшая на траве в шесть шеренг, встала на колени, шепча молитву и крестясь.

Впоследствии Бейтнер уверял, что Перов еще с утра имел предчувствие, что погибнет в бою. На рассвете, после того как неприятельские рожки и трубы мелодично проиграли зорю, а наши ответили им на это на барабанах "генерал-маршем", офицеры четвертого батальона Московского полка собрались потолковать, отчего не идут другие батальоны московцев. Перов все время молчал, но вдруг сказал:

–  Вот вы о чем толкуете, а мне даже и думать ни о чем не хочется.

–  Что так? Трусите?
– спросил его кто-то.

–  Таких вещей не говорят, - запальчиво ответил Перов.
– И если бы не такой день, я бы знал, что вам ответить.

–  Да я только пошутил, - оправдывался товарищ.

–  Расскажите, что с вами?
– спросил другой офицер.

–  Тяжелый сон снился... Признаться, хотя я и не суеверен, меня это расстроило...

–  Расскажите, расскажите, - пристали офицеры.

–  Снилась мне моя покойная мать. Приходит она будто бы вся в белом, такая молодая, какую я видел только на портрете, и все зовет и манит меня куда-то. Мне было так весело и так хотелось идти за нею.

У многих офицеров, до сих пор скептически улыбавшихся, лица приняли грустное и торжественное выражение. В это время подошел Бейтнер, друг и однокашник Перова.

–  Что с вами, господа?
– спросил он, видя мрачные лица товарищей.

–  Да вот, скуку нагнал, - сказал один офицер, с неудовольствием указывая на Перова.
– И себя, и других расстраивает.

Узнав, в чем дело, Бейтнер постарался ободрить приятеля.

–  Не сокрушайся, - сказал он, стараясь шутить, хотя это выходило не похоже на шутку.
– Если тебя убьют, я останусь жив и сумею расквитаться за тебя с врагами; а убьют меня, ты отомстишь за меня!

–  Верю, - сказал Перов.
– Но, право, я еще не заслужил доброй памяти: не хочется так рано умереть!

–  Давай бросим жребий, - сказал Бейтнер, - посмотрим, кому первому умереть!

–  Ах, Бейтнер, что за пустяки! Этим ты меня не убедишь. Я уверен, что первая очередь моя, я наверно знаю, что первая!

–  Так споем нашу предсмертную песню, - сказал Бейтнер.

–  Спел бы, брат, как певал, да нет, не поется!

–  Что за бабство! Не будем, брат, трусить.

–  Боже сохрани, я не трушу! А не хотелось бы умереть. Скажи, Бейтнер, ты ведь мой друг?

–  Друг, теперь и всегда.

–  Ну так я тебе скажу по секрету: у меня невеста осталась дома.

–  Э-э, брат, вот оно что! Вот где настоящая причина твоей грусти! Если так, утешься! Нам с тобой и через пятнадцать лет, быть может, недостанет времени жениться, а не то чтобы думать о том теперь, когда подошло время поражать врагов!

Но Перов не утешился и был одною из первых жертв Алминского боя.

Командир Московского полка, известный нам краснолицый толстяк генерал-майор Куртьянов, был в самом свирепом расположении духа. Дело в том, что солдаты при переправе через реку Алму, перетаскивая с великим трудом генеральскую коляску, сломали ось и выпачкали грязью все сиденье.

Куртьянов никак не мог забыть этого обстоятельства и даже теперь, под жестоким штуцерным огнем, все вспоминал об этом событии и повторял: "Ах вы канальи! Я вас! Пусть только кончится дело, допеку я вас! Со света сгоню!"