Осажденный Севастополь

Наступила ночь, прохладная и необыкновенно тихая, так показалось, по крайней мере, после дневной бомбардировки. Из офицеров, весь день простоявших на бастионах, одни спали, другие ужинали, многие снова спешили на свой бастион.

Часам к двум ночи почти все угомонилось в Севастополе, кроме ночных рабочих, исправлявших бастионы. Да еще на обрыве берега, над темными водами рейда, можно было видеть старика офицера, не спавшего всю ночь. Он то подкрадывался к пещере, то бродил по площади, то садился на ступеньки каменной лестницы и рыдал, положив себе на колени давно уже похолодевшую детскую ручку.

На следующий день одни английские батареи возобновили бомбардировку: французы все еще чинили свои сооружения. Седьмого числа бомбардировка возобновилась по всей линии. С этого времени борьба между нашими бастионами и неприятельскими батареями более не прекращалась, и хотя иногда ослабевала, но не было такого дня, когда можно было бы считать себя в полной безопасности от неприятельских снарядов. Вся последовавшая осада Севастополя была, в сущности, громадной, почти непрерывной бомбардировкой.

В один из первых дней бомбардировки Хлапонин, утомившись от ночной службы, возвратился на рассвете домой, в морские казармы, и лег спать на диване. Жены его не было дома: она была неотлучно в госпитале. Хлапонин заснул, но вдруг его разбудил знакомый голос.

–  Это ты, Грандидье!
– вскричал Хлапонин своему старинному приятелю, французу по происхождению, но русскому в душе и бывшему на русской службе.

Грандидье только что приехал из Петербурга. Как свежий человек, он крайне интересовался всем и осыпал Хлапонина вопросами, на которые тот едва успевал отвечать. Хлапонин рассказывал, что знал, и о смерти Корнилова, и о подвигах знакомых офицеров; рассказал анекдот о том, как капитан 1 ранга Керн{113} утром в первый день бомбардировки крикнул своему денщику:

–  Михайло, чаю!

–  Ваше высокоблагородие, - говорит денщик, - чаю не будет, ядро снесло трубу с самовара!

–  Пошел, дурак, как хочешь, а чтобы был чай!

В это время летела над Малаховым курганом ракета. Денщик говорит:

–  Сейчас будет чай!

И давай лупить по тому направлению, куда должна была упасть ракета, по его соображению. Через несколько минут, смотрим, наш матросик уже устанавливает железную гильзу ракеты на самовар своего капитана.

–  Однако, брат, - прервал Хлапонин свой рассказ, - я-то хорош! Говорю о том, как капитан пил чай, а тебя с дороги и угостить забыл... Да еще вдобавок сам сижу на диване, а гостя усадил на стуле... Будь моя жена здесь, она бы меня пожурила за мою рассеянность.

–  Как, ты женат?!
– с изумлением вскричал Грандидье.

–  А ты и не знал?

–  Откуда мне знать? Вот история! Да что же ты не сказал мне до сих пор! Чудак! Где же твоя жена? Неужели ты ей позволил остаться в этом адском месте!

–  Она у меня не такая, чтобы спрашивать позволения, - сказал, вздохнув, Хлапонин.
– Моя Лиза сидит теперь, бедняжка, в госпитале и ночи не спит над ранеными.

–  Это весьма благородно с ее стороны. Но как ты допустил до этого? Ведь ты, без сомнения, влюблен в свою жену, как и все молодые мужья?

хотя и русской службы и воспитывался в России, но в душе легкомыслен, как и все французы. Желая переменить разговор, он усадил гостя на диван и сам хотел пойти распорядиться насчет чая. Вдруг послышались звуки пушечных выстрелов.

–  Опять начинается!
– сказал Хлапонин.

Не успел он, сказав это, дойти до дверей, как в раскрытое окно влетело что-то шипящее и свистящее и, повертевшись в воздухе, вдруг огласило здание морских казарм страшным звуком взрыва. Хлапонин почувствовал жестокую боль в ногах и в голове и упал. Комната наполнилась дымом, запахом пороха и гари. Хлапонин громко крикнул, и, когда сбежались люди и затушили горевший уже пол комнаты, на полу и на стенах нашли кровь и бесформенную массу единственное, что осталось от несчастного Грандидье. Хлапонина, еле живого, также подняли и перенесли в палату. Тотчас послали за его женой, которая, оставив все, прибежала и припала к изголовью мужа. Хлапонин оказался сильно контуженным в ноги и раненным в голову, в кабинете же, где произошла катастрофа, вся мебель, и особенно диван, на котором сидел Грандидье благодаря погубившей его любезности хозяина, - все было перебито, обожжено и испорчено до неузнаваемости.

Первую помощь оказал Хлапонину знакомый доктор, заведовавший устроенным в казармах временным военным госпиталем. Но затем жена решилась везти мужа в Симферополь. Князь Меншиков, возвращаясь с Панаевым от реки Бельбека к высотам, на которых расположилась наша армия, встретил открытый экипаж, в котором Хлапонина везла мужа. Раненый вытянул ноги, глаза его были вытаращены, рот открыт, лицо имело бессмысленное выражение. Хлапонина, прежняя севастопольская красавица, была неузнаваема. Она похудела и подурнела, глаза ее были красны. Князь посмотрел на нее, приподнял фуражку и отвернулся. Слезы навернулись на глазах мрачного начальника морских и сухопутных сил Крыма.

–  Хлапонин жив, - сказал князь.
– О какой ужас! И чем эти бедные женщины виноваты?

Во второй день бомбардировки хоронили Корнилова. Когда садилось солнце, в Михайловском соборе раздались заунывные звуки панихиды. Канонада гремела неумолкаемо, но собор был полон народа. Забыв об опасности, все шли сюда - и адмиралы, и генералы, и матросы, и солдаты. Когда стемнело, погребальное шествие тронулось по Екатерининской улице, мимо Петропавловской церкви. Суровые матросские лица были еще суровее обыкновенного.

Офицеры " рядовые шли с непокрытыми головами, наперерыв добиваясь чести нести прах Корнилова. Грохот пушек, треск бомб и свист ядер заменяли похоронную музыку. Неслышно двигались по улице два батальона и четыре полевых орудия: шум шагов и колес заглушался звуками бомбардировки. Факелы освещали путь, порою светили также бомбы, огненными полосами носившиеся по небу. Приближались к знакомому склепу, где был похоронен Лазарев. На всех кораблях были скрещены реи, спущены флаги и вымпелы. Гроб был опущен в склеп; послышались рыдания. Матросы плакали, в последний раз прощаясь с покойником. Плакали не только друзья, но и многие противники Корнилова, завидовавшие ему, бранившие его за глаза, называвшие его честолюбцем, самодуром и педантом.

–  А ведь, правду вам сказать, - говорил капитану Зорину отставной капитан Спицын, всхлипывая на каждом слове, - мы с вами... не раз... грешили... против Владимира Алексеевича!

–  Что и говорить!
– сказал Зорин, махнув рукою. У Зорина глаза также были красны от слез.

Канонада продолжалась до позднего вечера и на следующее утро возобновилась с удвоенною силою. На Театральной площади проходу не было от неприятельских снарядов, и роты, обыкновенно стоявшие здесь, были расставлены по Морской улице. Небольшими группами сидели солдаты у стен, положив ружья пред собою из предосторожности, чтобы неприятель не заметил составленных в козла ружей. До поздней ночи продолжалась бомбардировка. Тысячи снарядов светились в ночном мраке, как звездочки и красивые огоньки, да белые облачка дыма обозначали разрыв гранаты или бомбы.

Однообразно и утомительно потекла жизнь Севастопольского гарнизона. Днем бомбардировки, ночью опять бомбардировки и работы по исправлению повреждений с уверенностью, что завтра будут сделаны новые, быть может еще большие, повреждения. Скучная, каторжная жизнь, в которой со стороны для каких-нибудь петербуржцев и москвичей представлялось много поэтического и даже сказочного, жизнь, вызывавшая во всех концах России сотни восторженных возгласов в прозе и в стихах, но на самом деле во всей своей будничной обстановке далеко не такая привлекательная, какою она казалась людям, подогревавшим свои патриотические чувства где-нибудь на веселой столичной пирушке...