Осел у ямы порока

Отгуляла широкая свадьба, уводя за собой Виктора на новое поселение – в райцентр. Стал он приезжать в деревню по праздникам вместе с молодой супругой, постоянно морщившей нос при порывах западного ветра. Однако вместе приезжали они не долго. Что уж у них там потом случилось, не знаю, да только стал Витька приезжать всё чаще один, а потом и вернулся совсем к родимому дому. Только это был уже не Виктор Суков, а Витька Сучок – весёлый выпивоха и первый деревенский хулиган. Так бы он может быть, Сучком и остался, если бы не встретился ему на жизненном пути двухгодовалый бык неизвестной породы по прозвищу Мамай.

Мамай неторопливо прогуливался вдоль весенней деревни, раздувая от удовольствия крупные ноздри и высматривая свежих телок. Хорошо было на душе у быка до тех пор, пока не встретился на его пути Витька Сучок. Витька был чуть-чуть пьян, ноздри у него тоже прилично дулись, и потому решил он выяснить со счастливым Мамаем отношения. Схватились они сначала на словах, а потом бык за неимением словарного запаса, решил пустить в дело рога. Сучок, явно не ожидавший такого оборота событий, увернулся и помчал вдоль деревни, но ругать скотину не перестал. Так бегали они с час по деревне, пока тетя Паша не позвала Мамая обедать. Обед показался Мамаю интересней бранящегося Витьки и он, виляя хвостом, удалился к своему стойлу, а Сучок уселся посреди деревни, широко раскрывая рот, словно выловленный из тины карась. К нему сразу же потянулся народ, и была среди народа внучка тети Паши Кульковой, из столицы приехавшая погостить. Девчушка грамотная, потому и великое уважение у наших деревенских снискавшая. Внучка взяла Витю за рукав, улыбнулась и проворковала ангельским голоском:

– Вы, дядя Сучок сражались с нашим Мамаем, как тореадор испанский. Я про них недавно книжку читала. Вам бы вот сейчас плащ красный, шляпу со шпагой и точно бы как в книжке было. Очень Вы дядя Сучок на тореадора похожи.

Деревенской публике сравнение с испанским жителем очень понравилось, и стали с этого момента все величать Сучка не иначе, как тореадором, благо телевизор в деревне имелся и о тореадорах здесь тоже кое-что слышали. Только именовался Витька гордым званием победителей испанских быков недолго. Потерлось мудреное иностранное слово на русских деревенских языках и истерлось до неизвестно чего обозначающего слова «тодор». Так значит, и прилепился этот Тодор к Витьке, как банный лист к пояснице. Теперь его иначе как Тодором и не звал никто. С новым именем и другие привычки пришли. Одна теперь у Тодора дума – о стакане, а может и наоборот стакан ему нужен для того, чтобы дум нехороших не было. Здесь сразу так и не разберешься. Я, задумавшись, смотрел на подернутую легким туманом речку, на редкие круги от плескавшейся в воде рыбы, и вдруг почуял, что около меня что-то случилось.

На берегу было тихо. Мужики стояли плечом к плечу в двух шагах от костра и молча сверлили меня суровыми взглядами. Когда они поняли, что я вынырнул из своей задумчивости, Кокос сделал пол шага вперед, откашлялся пару раз и торжественно произнес:

– Вот ты Андрюха непьющий да к тому же ещё спортсмен, про это каждый кокос в нашей деревне знает. А коли это так, то у тебя по нашему разумению деньги должны быть. Дал бы нам сейчас чуть-чуть, а то водка кончилась, а мы Федю и помянуть, как следует, не успели. Вот такой кокос получается. Человек-то Федька хороший был, к тому же сосед твой напротив, а вот помянуть, как следует, не получается. Обидно ведь. Если ты, Андрюха человек правильный, то ты нас поймешь.

Когда Кокос закончил речь, он сделал пол шага назад, и вся троица активно закивала головами. Не успел я вынуть из кармана пятьдесят рублей, как ловкая рука Тодора уцепилась за купюру и унесла её под одобрительные вздохи компании. На берегу сразу стало спокойней, опять застрекотал душевный разговор, и жизнь стала налаживаться. В ближайшей деревне была своя тетя Мотя, хорошо понимавшая мужскую породу, и потому дальше пошло всё по плану. В деревню мы вернулись затемно, без денег, без лопат, но с песней.

3

Всё воскресенье я помогал тете Клаве, которая, проявив чудеса изворотливости, уладила всевозможные формальности и как-то добилась разрешения похоронить Федю в понедельник. Поэтому дел в воскресенье было невпроворот. Мне была вручена тощая стопка пятидесятирублевых купюр и длинный список необходимых продуктов.

– Довериться мне больше некому, кроме тебя Андрюшенька, – тяжко вздохнула соседка, подталкивая меня к порогу и давая последние напутствия. – Ты уж помогай мне сегодня, а я в долгу не останусь. У меня ведь все надежды только на тебя. Если ты мне не поможешь, то, вряд ли мне сегодня одной сладить. Вот горе-то какое приключилось.

А довериться ведь ей действительно было некому. Почему-то не признала её деревня, хотя случалось такое крайне редко. Наверное, обиделись деревенские на скрытность новой супружницы дяди Феди Сивухи, а может, позавидовали ей в чем-то. В жизни всякое бывает. Откуда она появилась, никто не знал, выглянула как-то ранним утром из Фединого окошка бабенка, да так в окошке и осталась. Нельзя сказать, что её на деревне не любили. Не было такого, относились к тете Клаве по-доброму, вежливо, но своей всё-таки не признали. Не признали и всё тут. Не очень она к нашему деревенскому двору пришлась.

Все поручения по закупкам я выполнил быстро, правда, с некоторыми затруднениями в виде назойливых предложений о помощи со стороны Тодора и Кокоса. Зная характеры своих земляков, я предвидел, что эта помощь вряд ли окажется бескорыстной, и потому решительно отверг её. Однако если вам думается, что от Тодора с Кокосом просто отвязаться, то тут вы глубоко ошибаетесь. Крепко вцепились они в меня, учуяв запах денег из моего кармана. Пришлось применить силу рук да удаль ног и, расшвыряв мужиков по углам тети Клавиного дворика, рванул я словно испуганный молодой лось к автобусной остановке. В нашей-то деревне магазина-то отродясь не было, и ходили мы обычно за продуктами в магазин поселка ткацкой фабрики. Только тетя Клава сегодня велела мне в поселковый магазин не ходить, а ехать в район, дескать, там подешевле покупки сделать можно.

– Хотя мне для Феденьки ничего не жалко, – утирая слезу и в третий раз, пересчитывая выделяемую мне сумму, прошептала она, – но мне еще жить придется долго, а денежки-то они счет любят. Ты уж не обессудь меня Андрюшенька, доедь уж, пожалуйста, до района. Помоги мне сегодня, ради соседства нашего.

Услышав из тети Клавиных уст ласковое слово «Феденька» я немножко опешил. Вот оказывается, когда нас мужиков ценить начинают, исключительно только после кончины. Ведь при жизни она самое ласковое его на людях «козлом мосластым» обзывала, а теперь вот «Феденька».

– Что же ты тетя Клава до дней таких скорбных нежность хранила? – раздумывал я, шагая к автобусной остановке.

Первое, что я увидел на обратном пути, подходя с тяжелыми сумками к тете Клавиной калитке, было небольшое скопление деревенских мужиков. К Тодору с Кокосом добавились Толя Грач, Федя Садов и Степанчик. Мужики сидели на лавочке у забора, курили и рассуждали, судя по их сосредоточенным лицам, о чем-то весьма серьезном. Они дружно кивнули мне и практически в один голос прохрипели:

– Вот пришли помочь по соседскому делу. Он нам всем друг все-таки был.

Кокос, сидевший с краю резво приподнялся, открыл передо мною калитку и жарко зашептал в ухо.

– Ты, это, Андрюха возьми у Клавки самогоночки. Она её родимую, как раз сейчас в бане гонит. Слышь, как в нос шибает, ядрена кокоса. Если, что спросит, скажешь, мол, мы к любому делу готовы. Ты нас кокосов знаешь, не подведем. Не в первой ведь. Давай Андрюх, а то мы тут уж заждались совсем. Вот ведь кокос, какой получается. Тоска зеленая на похмельную голову, сам нас понимать уже должен, не маленький ведь пацан.