Осень без любви

— Нет, правда, чего они там бастуют, королей спихивают, жили б спокойно? — невинно, по-детски лупая своими большими глазами, говорила она. — У нас вот, к примеру, все есть. Мы с Димой не очень-то помногу получаем, не как некоторые, но нам всего хватает. Мы продуктами хорошо запасены, и вроде деньги некуда тратить. Рыбой Дима еще с лета запасся, дичи в банках законсервировали, а из колхоза совсем недавно тушу оленя привезли за то, что Дима хорошо угодья охраняет, — мяса, значит, у нас тоже вволю. Летом я грибов, ягод насобирала, живем теперь преспокойненько.

— Ты главного вопроса не понимаешь, — насмешливо говорил Прорехов и весь растворялся в добрейшей чванливой ухмылке. — Это ж классовая борьба. О чем тебе и толкуют, что не лезь в политику. Женщинам там, соответственно, делать нечего.

Зина не обижалась на мужа, спокойно поднималась и уходила на кухню, бросив ласково на ходу:

— Я и впрямь засиделась с вами, а дел-то по горло. Мусольте тут свою политику без меня.

Мануйлову нравилась эта женщина. Нравилась тем, что была такой обходительной и тихой, а больше всего тем, что была бережливой и чистоплотной. Может быть, потому и ходил к Прорехову Иван, что нравилась ему Зина, а вовсе не из-за разговоров, в чем, собственно, он сам себе не признавался.

Как-то уж так получилось, что всех женщин, с которыми хоть крайне редко, но доводилось встречаться Мануйлову, он сравнивал с женой Прорехова Зиной. И все они перед ней блекли. Те, что были работящие, тихие, как правило, были жадными не только до своих, но и до чужих денег, а те, что не были жадными до чужих денег, были то ленивыми, то скандальными.

Вообще женщин Мануйлов побаивался, особенно после одного неприятного случая. Он чувствовал, что в каждой женщине заложена какая-то преступная отчаянность, каждая могла выкинуть такое, что потом только за голову схватишься.

Познакомился как-то Мануйлов с одной кралей. На вид женщина была порядочная, обходительная. Она приехала в поселок издалека по каким-то делам. Познакомились они случайно в столовой, и Мануйлов пригласил женщину к себе в гости. Потом, спьяну, он наговорил ей такого, что сам черт в святочную ночь не придумает, мол, денег у него столько, что их уже и в банк от него не берут, и ему приходится деньги в доме прятать. Ночью, когда Мануйлов, сморенный коньяком, разметавшись, спал, ему привиделось, будто женщина осторожно поднялась с постели, взяла у печки толстое полено и остановилась с ним у его изголовья. Когда Мануйлов открыл глаза, женщина действительно стояла возле него с поленом.

— Окно у тебя открылось, холодно стало, — сказала она, — я закрывала, закрывала и надумала поленом подпереть. Я болезненная, всякого сквозняка боюсь.

Черт ее знает, действительно она окно хотела подпереть или намеревалась шарахнуть его этим поленом.

С тех пор Мануйлов остерегался водить к себе командировочных женщин. Он даже бросил пить, правда, пить бросил по другой причине: печень стала побаливать, но и этот случай тоже сыграл свою роль. Теперь он иногда баловался коньяком, но уж не так, как раньше, когда пил помногу и все подряд.

Еще по одной причине вел Мануйлов с Прореховым дружбу: весной и осенью он изредка ходил с ним на охоту. Стрелял из ружья Мануйлов плохо, но на природе чувствовал себя хорошо. Нравилось ему бродить по тундре с ружьем и ощущать себя полновластным хозяином. И думал он тогда, как велик и могуч человек, повелевающий всем на планете, и сам он, причастный к этой великой касте, казался себе значительнее и весомее и необходимее на этой огромной, но в сущности уж не такой и большой земле.

Когда он говорил о своих чувствах Прорехову, тот смеялся, серые хитроватые глаза его жмурились от умиленного превосходства над мануйловской чувствительностью, и он говорил:

— Это у тебя все от безделья. Человек начинает от безделья околесину нести. Вообще-то все, соответственно, нужно с практической стороны видеть. Есть тебе польза от такого настроения или нет ее. По-хорошему-то человек и мечтать не должен о всяком таком, заоблачном. Это ж от настоящей жизни отвлекает. Время-то какое теперь? За человека машина все решает, а мы нюни распускаем. По-моему, в таком жизненном водовороте, соответственно, рассудительность математическую надо иметь. Я нахожусь по кочкам и век бы не смотрел на эту тундру. А работать надо, рубль зазря не платят.

Мануйлов не обижался и не спорил с Прореховым, считал его деловым, умным человеком и прислушивался к его мнению. Вообще-то ему хотелось по-прореховски трезво, с холодной рассудительностью смотреть на клокочущую кругом жизнь, но здесь, в тундре, он забывался. Мануйлов начинал ощущать в себе что-то светлое и возвышенное, на душе становилось хорошо, будто от большой похвалы, и думалось тогда о добрых переменах, о необычных преобразованиях в жизни. Ему даже казалось, что когда он вернется в поселок, то никто его не узнает, даже он сам себя не узнает. И этот новый человек заживет иной жизнью, что появятся у него другие интересы и стремления, правда, сам Мануйлов не представлял, какие именно.

Но перемены в жизни не происходили, и он не превращался в другого человека, был все тем же Дедом Мануилом, как прозвали его вечно подтрунивавшие над ним геологи.

Правда, когда Ивану перевалило за сорок, тут-то и началось все… Перво-наперво Мануйлов бросил работу вахтера — надоело выслушивать всякие подковырки, к тому же денег у него накопилось предостаточно и нечего было, по разумению самого Ивана, надрываться на трех работах. Службу в ресторане Мануйлов сам бы не бросил, доходное это место, но тут, как говорят, черт попутал — влип в неприятную историю и надо было убираться подобру-поздорову.

А все началось с того, что года три назад Ивану пришла на ум добрая идея: решил он на водке подработать, — покупал водку в магазине и перепродавал ее из-под полы по ресторанной цене. Выгодно было, по два рубля с каждой бутылки имел. Покупателей этого добра всегда хватало. Как закроются поселковые магазины, так бегут мужики, у кого всякие ЧП случаются: гости неожиданно приезжают или еще что-нибудь такое. Ночной покупатель всегда неразборчив, берет водку по ресторанной цене и не смотрит, что на бутылках нет соответствующего штампа.

Все вроде шло хорошо. Мануйлов так приспособился к своему новому делу, что уж по нюху знал, кому продать бутылку, а кому и нет. Но, видать, где-то осечку допустил, потому что на днях вызывает к себе лейтенант ОБХСС и режет напрямую:

— Так бы я тебе, Дед, статью покруче схлопотал, но, опираясь на твой старческий возраст (и тут борода помогла) и, как выяснилось у начальника, на твои внутренние болезни (от покойного майора слух еще держался), решил пустить дело под откос. Вообще за незаконную перепродажу водки мы рубим голову с плеч, а ты чтобы с завтрашнего дня больше в ресторане не работал.