Осень на краю
Шрифт:
– Да, – кивнул Охтин несколько виновато. – Вот только появление там Мурзика явилось для нас неожиданностью. Но все, на счастье, обошлось. А то, что после визита к вам Грачевского парочка ваших, так сказать, коллег из «Энского листка» перепугается и события начнут развиваться с опасной скоростью, мы предугадали, оттого и не выпускали вас из-под наблюдения все эти дни и ночи.
– Ночи? – с тем же странным выражением спросил Русанов-старший.
– Ну да. А что? – удивился Охтин. – Вы что же, думали, он ночи напролет в номерах «Магнолия» проводит или где-нибудь на Самокатской площади по трактирам валандается? Нет, господин Русанов, ваш сын – весьма добропорядочный молодой человек,
Видимо, Охтин хотел сделать комплимент семейству Русановых. Однако отец и сын внезапно покраснели.
Шурка вспомнил, как два года назад делал предложение Кларе Черкизовой: «Я готов даже жениться на вас, только бы обладать вами!», а еще некоторые свои мысли относительно Станиславы Станиславовны. И подумал: «Да что же я за дурак, вечно влюбляюсь не в ту женщину, в которую нужно? Может быть, я вообще в женщинах ничего не понимаю?!»
А Константин Анатольевич вспомнил не только Клару, связь с которой длится уже несколько лет, но и девочек из «Магнолии»: Венерку, Кибелку, Милку-Любку и иже с ними. А главное, при слове «наследственность» он вспомнил Эжена Ле Буа, каким увидел его впервые, на пароходе, с которого матросы бросали охапки белой сирени вслед любовнице Ле Буа, жене Русланова Эвелине, а она в то мгновение старательно морочила голову своего рогатого мужа безумными поцелуями… Вспомнил Русанов и приметную черную родинку на шее Шурки, точно такую же, какая была на шее Эжена Ле Буа… и еще вспомнил он заметочку – этакую небольшую заметочку, которую буквально на днях жадно вычитал в какой-то из газет:
«Число убитых при нападении „Цеппелина“ на Париж достигает 24. Из 13 сброшенных бомб одна пробила свод метрополитена, сделав отверстие в шесть метров, другая совершенно пробила трехэтажный дом, третья разрушила половину трехэтажного дома, четвертая – половину пятиэтажного, шестая вызвала значительные повреждения в пятиэтажном доме. Налет не вызвал паники, но возбудил единодушное возмущение. Печать требует возмездия» .
Может быть, чтобы в одном из перечисленных домов оказался Ле Буа? А почему бы нет?
И у Константина Анатольевича стало чуть легче на душе.
Вдруг тренькнул звонок, и на всех троих звук его произвел впечатление электрического разряда. В то же мгновение из своей комнаты вышла сонная Олимпиада Николаевна в халате и папильотках:
– Вы все еще бубните тут? А почему дверь не открываете? Это ведь, наверное, Сашенька пришла.
Русановы и Охтин обменялись мгновенными взглядами. Если бы они сейчас взялись обмениваться не взглядами, а признаниями, то ни один из них – ни один! – не признался бы, что даже думать забыл о Саше и о том, что ее до сих пор – за полночь! – нет дома.
– Так и быть, Даню больше будить не станем, я сам открою, – сказал Охтин, опережая Шурку, рванувшегося к двери.
Однако все высыпали в прихожую.
– Кто там? – спросил Охтин на всякий случай, и послышался Сашин голос:
– Даня, открой, это я.
Охтин чуть усмехнулся, Русанов насторожился.
Дверь открылась. Саша постояла на пороге и шагнула через порог. Мельком посмотрела на Охтина, но, такое впечатление, его даже не увидела, а может быть, и впрямь приняла за Даню. Лицо у нее было какое-то странное, словно бы изумленное. Она смотрела на отца, тетку, брата, но видела, кажется, не их, а что-то иное – поразившее, потрясшее ее.
– Сашенька?! – патетически воскликнула тетя Оля. – Ты что, пьяная?!
Саша пожала плечами, сохраняя на лице то же странное выражение.
– Ты где была? – спросил Русанов, человек более опытный в житейском
отношении.Саша сбросила жакет прямо на пол. Охтин его проворно поднял, словно в самом деле на несколько мгновений преобразился в Даню, и повесил на крючок. Вздохнул, сочувствующе поглядывая на Русановых. Он тоже был человек, опытный в житейских делах. К тому же он ведь вместе с Шуркой присутствовал на поминках, а работа его требовала особой наблюдательности.
– Где ты была?! – начиная нервничать, возвысил голос Русанов.
Саша прошла в комнату и встала у окна. Отодвинула занавеску, посмотрела на улицу, словно надеясь разглядеть что-то в кромешной темноте, прижалась к стеклу губами. И пару минут стояла так. Потом отстранилась, подышала на стекло и мгновенно, одним росчерком, то ли нарисовала на нем, то ли написала что-то…
– Сашенька! – плачущим голосом воскликнула тетя Оля. – Ты где была?!
– В раю, – пробормотала Саша и быстро прошла в свою комнату, осторожно, но крепко притворив за собой дверь.
– Да что же это такое! – возмущенно пискнула тетя Оля.
Отец и сын Русановы переглянулись то ли непонимающе, то ли, наоборот, понимающе… и быстро отвели друг от друга взгляды.
Охтин, который, как любил выражаться господин Смольников, родился сыскным агентом, подошел, словно невзначай, к окну и тоже глянул на улицу. Впрочем, его мало интересовала сгустившаяся вечерняя мгла. Он пытался разглядеть те знаки, которые Саша оставила на запотевшем стекле: то ли рисунок, то ли надпись. К сожалению, там уже мало что можно было разглядеть. Показалось Охтину, или в самом деле там было что-то вроде сердца и какие-то буквы… кажется, И … потом что-то вроде горе … Но при чем тут горе, если она сказала, что была в раю?
Нет, понять тут хоть что-то не мог даже Охтин, несмотря на весь свой жизненный опыт и на то, что родился сыскным.
1917 год
– Ну и тоща же ты! Вон как ребра торчат, ну чисто смертушка! Небось надеешься, что здесь откормят?
Марина вскинула голову. Хохочущая над ней бабенка была из тех, о которых говорят: поперек себя шире. Колобок, настоящий колобок! Лицо круглое, лоснящееся, словно масленый блин. И что-то было в этом лице, какие-то словно бы тени залегли у носа… а грудь…
– Милая моя, да ты не беременна ли? – сорвалось с языка.
Толстуха испуганно моргнула. Стоявшие рядом женщины – все, как и Марина, и толстуха, были одеты одинаково: в костюмы Евы, – враз обернулись к ним, насторожились: пропустить это слово мимо ушей никто не мог.
– С чего ты взяла? – пробормотала толстуха, краснея.
– Да я ведь фельдшерица, – сказала Марина. – И акушеркой быть приходилось. Всякого повидала, вот и сейчас вижу – по признакам. Ну что, верно?
– Эх… – Толстуха досадливо хлопнула себя по тугим голым бокам, отчего по комнате звон пошел. – Напоследок, перед отъездом, сошлась с одним… А я ведь из Сибири, аж из Ново-Николаевска. Пока ехала – чую, что-то вроде со мной неладно… Но, думаю, Бог милостив!
– Следующая! – пискляво выкрикнула смуглая тоненькая брюнетка, вышедшая из кабинета, где проводилось освидетельствование.
Следующая в очереди была толстуха. Она испуганно оглянулась, несколько раз торопливо перекрестилась, так сильно прижимая сложенные в щепоть пальцы к груди и животу, что на теле остались красные пятна, и ринулась в дверь, словно в омут – головой вперед.
– Ну, сейчас она узнает, милостив Бог или не очень, – добродушно усмехнулись рядом. – А за ней-то кто стоит?