Осень в Сокольниках

Генерал проводил Забродина до дверей, вернулся и сел рядом с Вадимом.

– Что ты такой мрачный? Как дома?

– По-прежнему.

– Слушай, я бы ввел в положение о присвоении звания полковника графу – женат. Холостым бы не присваивал.

– Во-первых, я разведенный, во-вторых, замуж обычно хотят выйти именно за полковников, в-третьих, почему?

– От зависти, Дима, от зависти.

– Не завидуй, не такая уж легкая должность на этом свете быть холостым.

Когда никого не было, в редкие минуты неслужебных разговоров они вновь, как и в те далекие годы, переходили на «ты». Жизнь, прожитая ими, большая и многотрудная, заставляла забывать о разнице в служебном положении.

– Знаешь, – Кафтанов взял сигарету, – я Леньку Васильева вчера видел…

– Ты много куришь.

– А…Доктор, зав. сектором в институте, книги, лекции. Жизнь…А мы?

– Мы, Андрей, и даем ему материал для диссертации.

– Слушай, ты мне не нравишься, – Кафтанов подошел к шкафу, снял китель, аккуратно повесил его на плечики, – что с тобой?

– Прошлое удивительно, настоящее замечательно, будущее не поддается самым смелым прогнозам.

– Ну, что касается будущего, так в ноябре с тебя, – генерал щелкнул себя по шее, – послали тебя на полковника, да и о служебном перемещении есть мыслишка. Меркулова забирают в главк. Рад?

– А то нет. Конечно, рад.

– То-то. Так что это твое последнее дело в старой должности.

Кафтанов подошел к столу. В модном темно-синем костюме он совсем не походил на генерала милиции, а скорее на журналиста-международника.

– Ну, а теперь перейдем к нашим баранам.

Генерал посмотрел на Вадима, помолчал, постукивая пальцами по столу.

– Ты, конечно, удивился, что я решил поручить тебе это дело.

– Не то чтобы удивился, просто не ожидал.

– Я объясню тебе. Мне кажется, что ничего сложного в этой криминальной истории нет. Нет! Понимаешь?

Я даже уверен, что в особняке поработали жучки от антиквариата. Но я знаю тебя. И как сыщика, и как человека. Дело деликатное, крайне, ну и, конечно, разобраться в нем должен человек тонкий, умный, любящий Москву.

Вадим с изумлением посмотрел на генерала.

– Ну, знаешь, так сразу…

– Да, именно сразу. Я тебя считаю таким. Ты посещаешь вернисажи, дружишь с актерами и писателями, бываешь в ресторанах творческих домов. Да, мне нравится это. Я люблю твою комнату, сплошь заставленную книгами, и мне даже импонирует, что ты так небезразлично относишься к одежде. Сегодняшний сыщик должен быть элегантным, эрудированным, светским, если хочешь.

– Послушала бы тебя моя сестра.

– У твоей милой Аллочки несколько иное толкование этих понятий, в ее интерпретации все вышеизложенное лежит рядом с погоней за благами материальными, притом взять их она желает любой ценой.

– А ведь она тебе нравилась.

– Поэтому я так уверенно и говорю. Ей не мужик нужен, а ее Слава, закопавший на дачном участке свой талант и мужское достоинство ради погони за копейкой.

Вспомни, как он начинал. Один прекрасный художественный фильм, а дальше бесконечные документальные ленты и дикторские тексты ради дачи, машины, шубы.

Ради Аллочкиного сытого благополучия.

– Не суди, да не судим будешь. А все-таки прошло столько времени, а тебя задевает это.

– Задевает. В незаконченности – вечность.

– Батюшки, как напыщенно.

– Ну тебя к черту. Дело, товарищ подполковник, дело. Я создаю отдельную оперативную группу. Руководитель – ты. Заместитель – Калугин. Он много лет занимается антиквариатом. Двух остальных берешь из своего отдела. Кого?

– Пожалуй, Фомина…

– Я так и знал.

– …И молодого возьму, Алешу Стрельцова.

– Он же всего год в отделе.

– Ничего, паренек хваткий, умный и деликатный.

– Быть посему. Машину вам выделяю круглосуточную и, конечно, дам команду всем службам об оперативной помощи.

– Добро.

Вадим встал.

– Ты куда?

– Домой.

– Домой. Проза.

Кафтанов полез в карман, достал три десятки.

– Поехали ужинать. Бутылку шампанского выпьем.

– Куда?

– В Дом кино. Ты там вроде свой.

– Поехали.

Его разбудила луна. Она повисла над окном, залив комнату нереальным зыбким светом. Тускло заблестели стекла книжных полок. Картина на стене ожила, маковки церквей и колокола придвинулись ближе. Вадим сел на постели, глядя на лунный свет, и ночь закачала, понесла, понесла его по нему.

Ах, ночь, ночь! Вместе с бессонницей ты приносишь воспоминания. В ночных воспоминаниях почему-то нет места радости. Открывается дверь памяти, и в комнату, залитую светом печали, приходят ушедшие друзья и навсегда потерянные женщины.

И тоска приходит о жизни, которую ты бы смог прожить иначе и удачливее. Ведь сколько на земле прекрасных профессий. А у тебя всю жизнь грабежи да разбойные нападения.

А-х, ночь, ночь! Плохое это время для одинокого человека. В темноте комнаты еще сильнее ощущаешь ненужность свою. Прав Кафтанов, семья должна быть.

Была бы семья, жена рядом, ребенок в другой комнате.

Нет этого, есть комната, освещенная луной, огонек сигареты и горечь воспоминаний.

Он подошел к раскрытому окну. Пустой Столешников был похож на длинную щель. Мертвенно блестели витрины магазина «Алмаз». В гастрономе мигала красным глазом, жужжала лампа охранной сигнализации.

Дома напротив спали. Только в одном окне горел старомодный зеленый абажур настольной лампы.

Он любил свой город. Бульвары, переулки Замоскворечья и Сретенки, старый Арбат и пруды. И ночь проносила их мимо его окна, и Вадим улыбался, глядя в темноту, словно здороваясь с добрыми друзьями.

Вчера вечером, когда они сидели с Кафтановым в ресторане Дома кино, в этот редкий вечер теплого, как в далеком прошлом товарищеского общения, они не говорили о работе. Но дело их, многотрудное, иногда почти неподъемное, все равно тяжелым камнем давило им на плечи. Их заботы стояли за спиной, и они, Вадим с Кафтановым, с завистью смотрели на радостных мужчин и милых женщин, веселящихся за соседними столами.

Кафтанов не говорил о деле, но Вадим уже чувствовал начало новой работы. Он ощущал себя гонщиком, поздно начавшим старт, но непременно обязанным выиграть соревнование.

Видимо, и разбудило его это ожидание.

Но думать о работе не хотелось. Она проецировала в памяти лица, лица, лица, разгромленные квартиры и, что самое страшное, трупы людей. И этой ночью он вспоминал молодость. Дачу в поселке Раздоры, нагретый металл велосипедного руля, солнце, пробившееся сквозь ели. И Нину он вспоминал, тоненькую, с золотыми волосами, с милой родинкой на верхней губе. Они порознь шли к лесу у Москвы-реки, а там уже, обнявшись, гуляли вдоль берега, не страшась встретить знакомых. Жизнь развела их. И уже в армии он с горечью и тоской вспоминал о ней, читал редкие письма, которые потом кончились вообще.