Осень

Моложава, привлекательна, взволнована. Она права: если бы тогда побороться? Быть бы увереннее.

– Таких, как вы, надо защищать, - как бы слыша ее мысли, говорила Анна Георгиевна.
– Вы не умеете отстранять плечом. И толкаться локтями.

– Не умею, - презрительно покривила губы учительница.

"И счастливой не умеет быть", - подумала Анна Георгиевна, снова окидывая взглядом не располагающую к уюту, одинокую комнату. Только книги ее украшали. Грубо сколоченная, незастекленная полка сплошь занимала стену, маня пестрыми корешками книг. И крупное фото молодого человека с высокой шеей, чуть откинутой назад головой, ясным, открытым лицом.

– Муж, - сказала Ольга Денисовна, поймав ее вопрошающий взгляд.
– Убит на войне.

"Могла бы быть счастливой, - подумала Анна Георгиевна.
– Тридцать лет после войны, а все встречаешь жертвы".

– Подкралась старость. И окончателен приговор, - сказала учительница.

– Неправда!
– бурно воспротивилась Анна Георгиевна.
– Старость не приговор. Поглядите, осень. Вся горит, пылает, радует, празднует. А если и ненастье, небо в тучах - все равно хорошо, все времена года прекрасны, в каждом своя сила и прелесть, Ольга Денисовна! Вы нужный человек, очень нужный, - просила, требовала Анна Георгиевна.
– Вы талантливая учительница, но не тем только вы нам нужны. Ваше благородство нужно нам. Иначе, - она снизила голос, будто от кого-то опасного говоря по секрету, - иначе эти практические с локтями человеки захватят наши позиции и поведут наших детей...

Возбужденная собственной фантазией, она рисовала поистине устрашающую картину будущности наших детей, если эти "человеки" безраздельно будут их вести к какому-то скучно-благополучному существованию, тихонькому, гладенькому, вместо поисков, риска, бурь и мечты.

– Вы согласитесь с этим, Ольга Денисовна?

Учительница молчала. Надо бы что-то сказать, а не говорилось, будто язык к нёбу присох.

Почему-то только теперь она заметила беспорядок в комнате и ужасно застыдилась. Взяла со стула брошенную кофтенку, сунула в платяной шкаф. На столе посуда, неубранная за несколько дней. Она взяла чашку. Анна Георгиевна живо принялась помогать ей собирать тарелки и чашки, приговаривая:

– У меня такой же характер. Когда решается что-то важное, перелом жизни наметился, тут на меня и нападает: мою, чищу, скребу. Это женское. Мужчина не станет.

– Да, - согласилась Ольга Денисовна.
– Он, - кивнула на фото, ничего не смыслил в хозяйстве. Примется помогать, то опрокинет, то разобьет. А что было однажды, - не донеся до буфета тарелку, остановилась она.
– Что было... Я беспартийная, но не думайте, в предрассудки не верю, а все-таки что-то есть. Тосковала я очень. И вот, как солнечный день, вся природа красуется, а я слышу, он, - она кивнула на фото, - грустно так мне говорит: у тебя солнце, а меня нет. Меня нет, говорит... Но это после, перебила она себя.
– Я о другом. Я еще не знала тогда, что с ним на фронте. Утром проснулась, в окошко: тук-тук. Первый снег, все было светло, а в окошко: тук-тук. Синица на подоконник прилетела. Никогда не бывало, чтобы прилетала синица. И я сразу все поняла. В тот день или немного после принесли похоронку. Не похоронку, мы незарегистрированными жили, письмо принесли от товарища... Ах, для чего это я? И себе рану бережу, и вас печалю. Сколько посуды накопилось немытой, просто срам!

Они понесли посуду на кухню, где их встретила сгоравшая от любопытства соседка Нина Трифоновна, разрядившаяся для неожиданной гостьи в импортную кофточку и сапожки на платформе.

"Вроде посветлела наша Ольга Денисовна", - догадалась она, но допытываться не стала, а пригласила ее с гостьей чаевничать.

– Крепенького заварила, пожалуйте, счас Вовка придет, за тульскими пряниками побежал, он у меня сластоежка, да садитесь, он мигом примчит, оглянуться не успеем, слышь, по лестнице топает, милости просим, гости дорогие, садитесь.

Анна Георгиевна поставила посуду на стол, подошла к учительнице, обняла.

– Я рада, что мы встретились.

– И я рада, - ответила учительница.