Осеннее таинство
Шрифт:
– Не бойся, не пропустишь, – ответил Хансен, грубо вырвав у него лук из рук.
* * *
Вилли, наблюдая за Хансеном, припомнил одну давным-давно забытую историю. Занесло их тогда ночным ветром в соседнюю деревню. Пивом упились они изрядно и, стыдно сказать, захотелось им по малой нужде. А чтобы лишний раз никого не тревожить решили они спрятаться подальше и уже там организмы облегчить. Вилли пошел в кусты; а осторожный Хансен выбрал место потише и скрылся в ближайшем огороде, прямо в зарослях картошки с капустой.
В появлении полицейских среди капусты не стоит искать таинственного проведения. Объяснялось все просто: это был их огород, а хибара их полицейским участком. Огород для них был своего рода отдушиной после трудной и опасной работы, а по ночам они зорко и ревностно охраняли его от непрошенных гостей. Воровство с огорода они может и простили бы, но использовать его вместо туалета – для них было хуже убийства. Хансен просидел в участке всю ночь, на утро же, как вернулся в деревню, объявил Вилли, что по нужде больше не пойдет никогда в жизни.
Хансен собрал вещи Фулька в плетеную корзину и переключился на Вилли.
– Вещички у тебя странные, – подметил Хансен, задумчиво поглядывая в лицо деревянному ослу, – меж собой не сочетаются, точно обворовал кого.
– Мерещиться тебе всякое, – возразил Вилли.
– Точно, знахарь, – подхватил Фульк, – не в себе он.
– Это мы еще выясним кто тут не в себе, а пока в камеру пожалуйте, – предложил Хансен, – сидеть вам до утра, потому располагайтесь поудобней, отдыхайте и видом из окна наслаждайтесь. Фульк, тебе-то и говорить незачем. Для тебя дверь всегда открытой держим.
– Не велик почет в твоем сарае ночевать, – угрюмо ответил Фульк.
– И смотри там, не дури. Через решетку все твои гнусности увижу! – пригрозил Хансен и повел арестантов на ночлег.
* * *
В прохладной камере пахло свежими опилками с пола, где пустовали два деревянных топчана. Фульк развалился на том, что ближе к окну, а Вилли достался тот, что у двери.
– Выходит, не первый раз в этом заведении непристойном? – поинтересовался он.
– Не первый, – хмуро ответил Фульк, – не дает Тува спокойной охоты, – за каждым деревом лесников расставила; то и гляди тебя сцапают. И зря ты, знахарь, с ней заигрывать стал, нашел время.
– Не хотел я с ней заигрывать. Лицо у нее больно знакомое.
– Издалека никак приехал раз Туву не знаешь? – ухмыльнулся Фульк.
– Из Ле Брасю.
– Далековато. Ты не подумай, знахарь, я их не тороплюсь осуждать. Лес уважать нужно и в меру у него богатства забирать. Я в былое время тоже злоупотреблял, а эти праведники лесные никак мои старые грехи не отпустят. А одумался после случая одного. Зазевался как-то на охоте, и стая волчья меня окружила. Шерсть дыбом, скалятся, из пастей
слюна на землю капает. Но не нападают отчего-то, всё только рычат, угрожают. Верно, обдумывают кому какой кусок от меня достанется. Чую пришла моя пора. Тут вожак их вышел вперед всех, посмотрел на меня и увел за собой всю стаю. Подумал я тогда, что предупреждает меня старый лес, а вожаку указание дал чтоб пока меня не трогал.– Повезло, – задумчиво произнес Вилли, – слушай, а что нам грозит за наше несовершенное преступление?
– А ничего не грозит, – ответил Фульк, небрежно махнув рукой, – доказательств у них нету. Другое дело если б с тушей поймали, а так, мало ли что мы с тобой в лесу делали, может гуляли или ягоду собирали.
– Только бы выпустили поскорей.
– Не бойся, утром выпустят. Я в этой кухне не первый день варюсь. Тебя Тува с собой прихватила гляди от настроения паршивого, а помалкивал бы, то и отпустила бы на все четыре стороны. Свирепая она да не глупая: понимает, что ты не охотник.
На этом они затихли и, уставившись в потолок, задумались каждый о своем.
* * *
Вечером Хансен принес одеяла для ночлега и ужин: две порции рагу из капусты с бобами, пара кусков черствого хлеба и кувшин с водой. Вилли успел изрядно проголодаться и проглотил все без остатка. Фульк ел без аппетита.
– Ну и отрава. Хансен! – крикнул он, – сам что ли готовил? Видать злобой своей эти помои приправил?
– Скажи спасибо, что тебя вообще кормят! – послышался приглушенный голос Хансена.
– Тоже мне – кормят, – пробурчал Фульк, – ты знаешь, знахарь, сам-то я сапожник по призванию, а охотой увлекся оттого, что поесть люблю хорошо. И хорошо не в том смысле, чтобы брюхо до отвала набить, а в том, чтобы с наслаждением, чтобы слеза радости наворачивалась, когда вилку ко рту подносишь. А в Муари какая еда? Никакого разнообразия! Одна картошка с сыром да суп с морковкой. Утром, встанешь, бывало: солнце за окном, птица трель заводит, и настроение сразу в подъем, а жена тебе раз – и кашу чечевичную подсунет. Какое уж теперь настроение? Пойдешь тогда в таверну, а повар там кроме тушеной кабанины с хреном ничего изобразить не в силах. А воняет от нее порой так, что и есть не станешь. Коварный зверь, понимаешь, знахарь? Другое ли дело заяц, его и в суп, и в кашу, и в пироги. На вертел его насадишь, покрутишь, настоечкой уксусной польешь и смотришь как жирок вниз капает и в огоньке потрескивает. От одного аромата насыщение приходит. А у жены одна курятина на уме, а такими порциями готовит, что и ребенка не накормишь. Нельзя так себя изводить и есть что попало, пойми ты, знахарь! Лесной зверь для того и создан, как дар человеку за его страдания каждодневные. Хорошо питаться человек заслужил по факту рождения. В том одновременно его привилегия и тяжкая мука оттого, что питание ему с великим трудом добывать приходится. И старайся потреблять животных травоядных. Мясо у них вкуснее, понимаешь? И главное не забывай о разнообразии, без него всякая пища со временем приедается и как корм становится. Оттого и втюхивают людям отраву навроде гнилой капусты с бобами. А кому такое понравится?
Конец ознакомительного фрагмента.