Осенние дали

— Тем добротнее надо было участок делать, — перебил Протасов. — У вас имелся топографический план района? Геологи определили щупом глубину болота? Надо было применить метод выторфовывания, построить насыпь из гравия, крупнозернистого песка, гальки… Да мало ль способов? Вы же только ограничились водоотводными канавами, дренажами. Хотите весной пучины дождаться? Совсем вывести этот отрезок шоссе из строя?

Подушки бровей Хвощина побагровели, он молча кусал ногти на короткопалой руке.

— Я ведь помню, — Протасов погрозил ему пальцем. — Тут ваш второй скоростной участок. Детчинский. За премией гнались, цветочек захотели сорвать! Помните у Пруткова… или это поговорка? «Торопом только блох ловить». В стройке ж наряду с темпами нужна прочность. А то вот и вышло: ваша дистанция и по соревнованию отстала, и по качеству. Хороши ягодки?

— Дожди меня подсадили.

— Дожди только над вашей дистанцией лили? Да и какой вы командир, если не учитываете всех возможностей? Мне давно передавали, как вы смеялись над камынинскими «черепахами», да я и сам помню, что вы говорили мне на партактиве в лекционном зале… Я не за поговорку «Тише едешь — дальше будешь», я за афоризм «Лучше сделаешь — быстрей поедешь».

Стоявший в стороне Камынин неожиданно рассмеялся. Хвощин перестал грызть ногти, удивленно и обиженно повел на него глазами. «Рад, что начальник впросак попал? Измываешься?» — казалось, готов он был крикнуть. Сердито повернулся к главному инженеру и Протасов, еще весь красный, взъерошенный.

— Что это вам весело? — спросил он.

— На вас смотрю.

— Кажется, я не клоун?

— Не обижайтесь, Семен Гаврилович, — улыбаясь, сказал Камынин. — Протирали вы тут нас с песочком, и протирали за дело, особенно меня, как самого ответственного за все недостатки, а я стоял и думал: «Вот он, наш хозяин области! Говорит языком специалиста. Можно подумать, что дорожно-строительный институт кончил». От вас уж никакого огреха не скроешь.

Хвощин успокоился. Протасов еще какое-то мгновение смотрел на Камынина круглыми, чуть выкатившимися глазами, затем густые брови его вдруг опустились, углы губ приняли обычное положение.

— Вот вы чего! Такая должность. Вызовут в Кремль, спросят: «Почему медленно строите турбогенераторный завод?», «Как добились успеха в животноводстве?» Обязан ответить. Так же вот и с прокладкой шоссе. И беседовать приходилось со специалистами, и кое-какую литературку просматривать… Ладно, заговорились. Поедем дальше, погляжу, какой вы еще сюрприз мне приготовили.

Однако дальше, до самого Квашина, трасса была в таком же порядке, как и в начале. Когда вернулись в Моданск, Протасов подвез строителей к облдоротделу и, крепко пожимая им руки, сказал:

— Отличная трасса. От имени областного комитета партии благодарю вас, товарищи. Погорячился я там немного, да ведь не без этого. Какой энтузиазм, патриотизм проявили наши моданцы, а какую экономию дали государству! Вместо двадцати миллионов рублей трасса благодаря трудоучастию населения обошлась нам в четыре с половиной. Ферганский канал, Турксиб, Днепрогэс, народные стройки — такие трудовые подвиги характерны для нашего времени… Сколько потребуется времени на ремонт перекоса?

— Дня четыре. Там немного.

— Есть. Поправляйте, доделывайте мелочи, и откроем движение.

Он уехал в обком, а Хвощин вернулся в доротдел, заперся в кабинете и долго обдумывал брошенные секретарем при прощании слова: «Настоящий руководитель должен смотреть вперед, а не под собственный нос. Вы привыкли ездить на одном колесе, тут же пришлось на всех четырех». И зачем он поторопился со строительством проклятого болотистого участка? Ведь Молостов ему все объяснил на чашинском отрезке.

Предупреждал и Камынин. Ка-мы-нин!.. Выскочка проклятый! Сушеный теоретик. «Как бы мне не потерять этот кабинет, обшитое кожей кресло. Ну, да еще есть время в запасе». Хвощин вызвал из гаража «Победу» и покатил в обком к своему заступнику — заведующему промышленным отделом.

XXXV

В конце августа Варвара Михайловна с Васяткой приехали из деревни в Моданск. Знакомая улица, мощенная булыжником, молодые, выросшие липки перед просторным бревенчатым домом под ржавеющей железной крышей, три окна возле парадной двери с резным навесом показались ей незнакомыми, почти чужими.

Квартира была заново оклеена обоями, диван белел разглаженным холстинковым чехлом, на свежей скатерти в стеклянной, под малахит, вазе стояли цветы. Андрей Ильич возился у приемника «Минск», настраиваясь на волну с веселой музыкой: зеленый глазок индикатора дрожал от быстрого движения стрелки на шкале, какофония звуков врывалась в комнату. Андрей Ильич с радостным испугом посмотрел на жену, стараясь по глазам узнать о ее решении. Совсем вернулась? Или за вещами? За этот месяц Варвара Михайловна ни разу ему не написала, а еще в лагере запретила навещать себя в деревне. Ей хотелось побыть совсем одной. Вчера она вдруг позвонила из сельсовета, чтобы встречал. «Раз предупредила, то, наверно, совсем? — подумал Андрей Ильич. — А может, просто машина нужна?» Он подхватил Васятку на руки, стиснул, расцеловал в обе щеки и подбросил к потолку. Феклуша расторопно ставила тарелки — четыре прибора.

Когда Варвара Михайловна и сын умылись, посреди стола дымилась кастрюля, распространяя вкусный запах свежего мясного борща с помидорами. Андрей Ильич достал из буфета бутылку портвейна.

— Со встречей по рюмочке.

Она понюхала цветы, усаживаясь на стуле, как бы мимоходом обронила:

— Нам еще предстоит большой разговор.

— Потом, потом, — ответил он, слегка побледнев и улыбаясь так, что особенно стал виден неровный зуб. — Давайте обедать, небось проголодались?

— Очень.

Андрей Ильич наполнил рюмки вином: рука его слегка дрожала. В рюмочку Васятки налили холодный сладкий чай. Мальчик тотчас потянулся чокаться: для него в этом состоял главный интерес выпивки.

— С приездом вас домой,: — улыбнулась Феклуша хозяйке.

Варвара Михайловна лишь слегка наклонила красиво причесанную голову.

— Мам, — повернулся к ней Васятка, — ты больше не уедешь? На трассу больше?

— А что, сынок? Скучать будешь?

— Нет.

— Вот тебе и на. Что ж?

Чокнувшись со всеми, мальчик, не дожидаясь взрослых, выпил свою рюмку, высоко запрокинув ее, и облил салфетку, повязанную вокруг шеи.

— Конфеты мне тогда некому покупать. Папа все работает, работает, а у няни денег нету.

За столом рассмеялись.

— Не ценишь ты вино, — сказал отец, — вишь сколько пролил.

Вечером Камынины ходили на концерт заезжих московских артистов. Еще перед театром Варвара Михайловна, оглядев стены столовой, заметила: «Ремонт надо осенью делать», из чего Андрей Ильич вновь с волнением заключил, что жена остается. Или машинально сказала? Во время антракта, гуляя по фойе, они как бы по внутреннему сговору избегали касаться важного объяснения. Андрею Ильичу стоило большого труда, улыбаться при встречах со знакомыми, спокойно разговаривать о делах. Когда вернулись домой, в квартире спали. Андрей Ильич распахнул окно на улицу: в последние дни ему все время казалось, что дома душно. Черное звездное августовское небо стояло над городом. Выхваченная из тьмы светом электрической лампочки, бледно зеленела листва молодых липок, золотилась верхушка изгороди, далеко в городском саду говорил репродуктор. Варвара Михайловна, тоже нервно-возбужденная, шурша шелковым выходным платьем, достала из буфета остатки вина, сделала салат, и они поужинали вдвоем с тем искусственным оживлением, смехом, который усвоили на весь этот день. Еще не убрав посуду, помидор, два огурца в коричневых пятнышках, Варвара Михайловна потянула мужа в кабинет, на диван под фикус — с давних пор их любимый уголок.