Осенние мухи. Повести

Около десяти мы прибыли в Веве. Вокзал был пуст, в ночной тишине позвякивал колокольчик.

Внезапно я увидел человека, бежавшего по противоположной платформе навстречу поезду. Состав двигался медленно, и мне показалось, что он собирается броситься на рельсы. Сидевшая рядом со мной женщина истерически вскрикнула. Мужчина резко остановился, обернулся вокруг себя, как планирующая к земле птица, упал, поднялся, побежал, снова упал — и так три раза кряду. В последний раз он остался лежать: его тело сотрясала слабая дрожь.

Поезд остановился, перепуганные пассажиры выскочили из вагона. Незнакомца подняли, стали о чем-то спрашивать, он не отвечал, а потом вдруг разрыдался.

Его усадили на скамейку, и поезд тронулся. Я навсегда сохранил в памяти события и образы той холодной январской ночи: пустой перрон, толстяк с пышными черными усами в черном котелке сидит на скамейке, сложив на коленях широкие ладони, и лицо его выражает беспомощность и отчаяние.

Впоследствии я не раз спрашивал себя, почему тот случай произвел на меня столь сильное впечатление. Лицо толстяка много лет снилось мне во сне, а после убийства Кашалота их лица слились воедино. Кстати, они были чем-то похожи.

В Киеве я пошел по указанному адресу. Двадцатилетняя студентка-медичка Фанни Зарт оказалась полноватой черноволосой девушкой с длинным прямым носом и чуть отвисшей нижней губой, придававшей лицу упрямо-презрительное выражение. Она с первого взгляда произвела на меня сильнейшее впечатление. Такой суровый пристальный взгляд, как у Фанни, я встречал лишь у партиек второго поколения (моя мать смотрела на мир близоруко и устало).

Отец Фанни имел часовую мастерскую в Одессе, брат выбился в банкиры. Он оплачивал учебу сестры, но не желал с ней общаться. Фанни состояла в партии три года и питала классовую ненависть ко всем представителям имущих классов, олицетворением которых был для нее брат.

Фанни жила в большой комнате на последнем этаже углового дома. Окно выходило на рыночную площадь, в конце длинной широкой улицы стояла прелестная церквушка с золоченым куполом. Во время Гражданской войны, когда мы взяли Киев, я вспомнил дом Фанни и приказал посадить там пулеметчиков. Бандиты Махно выбегали из церкви (они устроили там штаб) и падали, сраженные шквальным огнем.

Фанни дала мне паспорт одного из своих братьев: Комитет решил, что имя Марсель Легран всплывет только в Петербурге, чтобы как можно надежней замести следы.

Я поселился у Фанни, но большую часть времени был один. Из университета Фанни возвращалась поздно вечером, готовила нам поесть, и мы разговаривали, — вернее, говорила она, снова и снова повторяя имена приговоренных к смерти сановников.

Густой снег сы палея на промерзшую площадь, проход ил и с обходом жандармские патрули. Киев той поры был маленьким спокойным провинциальным городом. Нигде я не видел таких изумительных по красоте закатов.

Небо на западе как-то вдруг, сразу окрашивалось в цвет крови, подергивалось пурпурной дымкой. До глубокой ночи над городом летали стаи ворон, оглушая людей хриплыми криками и хлопаньем крыльев.

В домах на противоположной стороне улицы, за освещенными окнами, двигались тени, в лавочках и магазинах горели чадившие масляные лампы.

Я не встречался ни с кем, кроме Фанни, — так по соображениям безопасности проинструктировал меня Комитет, подозревавший А. в предательстве.

Накануне Пасхи мы уехали в Петербург.

Глава VI

Я отправился в меблированные комнаты, которые держала немка по фамилии Шрёдер. Когда-то здесь был дом свиданий, она им управляла, а потом превратила в гостиницу. Шрёдерша помогала революционерам — за деньги, разумеется, и была на содержании у полиции, так что ее меблирашки были самым надежным местом.

Перед вечерней «работой» у Шрёдерши собирались проститутки: пили водку или чай, болтали и, сами того не ведая, поставляли нам нужные сведения. Эти жалкие создания, конечно же, не осознавали, что работают на подрывателей устоев империи. Случалось, некоторые предавали оба лагеря — ради денег, из ревности или по глупости.

На следующий день была Пасха. Мы решили, что сразу отправимся в Исаакиевский собор, куда, по сведениям Фанни, собирался на службу Курилов.

Пасхальная ночь в тот год совпадала с тезоименитством святого — не помню, какого именно. Курилов решил стоять вечерню там, а не в часовне при Министерстве.

Фанни велели показать мне министра и исчезнуть. Она была на подозрении у полиции из-за дела о подпольной типографии, поэтому ей не поручили теракт. Она была невероятно умна, находчива и всегда находилась в нервном возбуждении. Женщины в таком состоянии проявляют чудеса выносливости и энергичности, но в конце концов кончают жизнь самоубийством или переходят на сторону врага. Многие, впрочем, принимают мученическую смерть.

В тот вечер Фанни раздобыла для нас деньги и крестьянскую одежду для себя.

Мы взяли две большие свечи, куличи и отправились в церковь кружным путем: Фанни хотела провести меня мимо особняка Курилова.

Санкт-Петербург показался мне изумительно красивым. Стояли белые ночи — Пасха в том году выдалась поздняя.

Мы дошли по набережным до Министерства народного образования, и я долго рассматривал колонны, балконы из резного металла, украшавшие фасад цвета засохшей крови. Парк был обнесен высокой решеткой; сквозь обнаженные кроны деревьев можно было разглядеть посыпанный песком двор и широкую мраморную лестницу.

Мы вернулись к Исаакиевскому собору. На улицах было полно народу, по мостовой медленно ехали экипажи. На площади собралась толпа. Я видел, как в собор входят иностранные дипломаты, министры, сановники, дамы, потом пустили остальных.

Фанни потянула меня за собой в дальний угол, откуда были хорошо видны первые ряды. От запаха курившегося ладана у меня стучало в висках, я угадывал сквозь завесу дыма роскошные туалеты дам, ордена и звезды на парадных мундирах военных. Лица молящихся казались желто-восковыми, как у покойников. Священники читали молитвы и кадили ладаном.

— Третий в левом ряду, между двумя женщинами, — шепнула Фанни. — Та, что в шляпе с райской птицей, — жена, девушка в белом платье — дочь.

Я взглянул и увидел сквозь завесу курившегося ладана высокого грузного человека с седыми волосами и бровями и квадратной рыжей бородой. На надменном лице застыло суровое выражение. Я долго наблюдал за ним. Он стоял, застыв, как каменное изваяние, и крестился, медленно поднимая правую руку, а могучая шея и широкое лицо оставались неподвижными. Немигающий взгляд бледно-голубых глаз был Устремлен на алтарь.