Осенние рассказы

— Да ничего, слабость только. А что в школе делается?

— Все нормально. Вот будет праздник строя и песни. По математике — дроби проходим.

— А к нашему дереву ходите?

— А как же. Почти каждый день.

— Везет вам. А я, боюсь, уже не попаду. Пока выпишут, глядишь дожди пойдут и холодно станет.

— А ты выздоравливай поскорее. Уже все учителя говорят — вот был бы Чумаков, он бы вам всем нос утер.

— Спасибо. — Пашка устал от разговора, лоб его покрылся испариной. — Я посплю немного, ладно?

— Ага, я еще вечером зайду.

— Да, — Пашка как-то напрягся. — Ты Любе передай, пусть заходит.

— Передам, — сказал я, чувствуя угрызения совести. — А Галя Бузакина тебя навещает?

— Заходит, — улыбнулся Паша. — Слушай, он приподнялся на кровати. — Пуховой обязательно привет передай, ладно?

— Конечно, Паша. — Почему-то мне стало стыдно, я понимал, что меня скоро выпишут, а он останется лежать в этой больничной палате.

Через несколько дней Заячья губа вылечился и был выпущен на свободу. Меня поили хлоридом кальция, димедролом и делали уколы. Через неделю болезнь отступила.

Когда меня выписывали, врач объяснил, что узбекский виноград был спрыснут какой-то вредной химией для избавления от насекомых, а вместо насекомого жертвой химикатов оказался я. Но беспокоиться уже не о чем, потому что отек спал, яд вышел из организма. Вот только аллергические реакции могут остаться.

Бабушка кивала головой, а я не выдержал и спросил: «А что там с Пашей Чумаковым?»

— Чумаков? Мы делаем все, что можем, — нахмурился врач.

— А когда его выпишут? — не унимался я, чувствуя себя предателем. С одной стороны я хотел, чтобы Пашку поскорее выписали, с другой…

— Боюсь, что с окончательным диагнозом подождать, — нахмурился доктор.

— Веди себя прилично, — рассердилась бабушка. — И не отвлекай доктора от работы.

— Куртку одень, похолодало, — бормотала бабушка. Меня поразил холодный, прозрачный воздух и ощущение бесконечности пространства. По улице куда им вздумается шли люди, понятия не имея о том, что творится за кирпичными больничными стенами..

4.

Класс наш начали готовить к празднику строевой песни, и обнаружилось, что петь хором и маршировать я совершенно не умею. Наша новая пионервожатая, тоже Люба, в коричневом платьице, хлопчатобумажных колготках и прыщами на лбу, оказалась прирожденной комиссаршей.

— Левой, Левой. — Визжала она. — правой. — Тех, кто ошибется не примут в пионеры. Равнение направо. Шагом марш! Запевай!

После репетиции я подошел к Любе Пуховой.

— Привет, — она улыбнулась мне. — Выздоровел?

— Люба, — я сделал над собой усилие. — Ты знаешь, я в больнице Пашку видел.

— Ой, правда? Как он там? Скоро вернется?

— Не знаю. Похудел немного. Сказал, что будет рад, если ты его навестишь.

— Слушай, какая же я нехорошая, — Люба покраснела. Все собиралась, да так и не сходила. Стыдно.

— Короче, он тебя ждет, — пробормотал я и подумал, что такого идиота еще надо поискать на поверхности нашего шарика.

На улице начались осенние дожди. Мы убегали на стройку, прятались среди бетонных панелей будущих пятиэтажек. В один из сумрачных дней, когда дождь льет с утра до вечера, а сумерки за окном начинаются днем, бабушка уехала в Москву. Ключ лежал под ковриком, котлеты в холодильнике. Уроки делать не хотелось, и я включил телевизор.

В голубоватой глицериновой линзе пел народный хор. Бабы в стилизованных кокошниках залихватски подмигивали и приплясывали. Я достал из портфеля учебники, разложил их на кухонном столе и вздрогнул от дверного звонка.

На лестничной клетке стояла Люба Пухова. Она дрожала, волосы ее намокли.

— Привет, Ты знаешь. Паша.

— Что? — Испугался я.

— Пашка умер.

— Как? — Я ничего не понимал. — Как умер?

— Я не знаю. В больнице. Мне только что Клавдия Васильевна сказала.

— Почему?

— Я тоже не понимаю. Я же его навещала несколько дней назад. Он просил сходить к нашему дереву, помнишь, где мы играли. Покачаться за него.

— Надо же, он и меня об этом просил.

— Побежали…

— Сейчас? Такой ливень на улице.

— Побежали, пожалуйста. Я тебя очень прошу.

Я не узнавал городок. Пелена дождя то обрушивалась перед нами, отделяя прошлое от будущего, то исчезала, испаряясь на глазах, дома ветшали и строились одновременно, к подъездам подкатывали «Волги» с новорожденными, и отъезжали автобусы с гробами. Мне было жутко, больно, сладко и странно одновременно.

Трава на дорожке, ведущей в рощу от станции была мокрой, тропинки размокли от дождя, на ботинки налипли комья грязи.

— Ну, вот мы и пришли, — Люба вдруг успокоилась. — Давай представим себе, что все приснилось, ладно?

— Давай.

— И как будто Пашка здесь. Привет, Чумаков. Ну что ты стоишь, ну подтолкни же меня… — Платье ее вымокло и облегало детскую фигуру, острые плечики и худые ноги. — Еще. Еще, сильнее. Еще выше. Закрой глаза. Хорошо. Все, не хочу больше качаться. Стой.

Я придержал веревку.

— Спасибо. — Люба вдруг прикоснулась губами к к моей щеке.

Дыхание у меня перехватило и тоже прикоснулся к ней губами, не помню даже куда, то ли в лоб, то ли в щеку, по которой стекали капли дождя.

Это был первый поцелуй в моей жизни.

— Вот и все. — Устало сказала Люба. — Я совсем замерзла. Проводи меня домой.

Через два месяца родители нашли обмен и мы с бабушкой вернулись в Москву. Любу Пухову я больше никогда не видел.

5.

Я вернулся в этот городок только через тридцать пять лет. Поляна за станцией превратилась в заросший до безобразия лесок, мимо прудов проложили асфальтовую дорогу, по которой гордо катились «Ауди» и «БМВ».

— Ну как, узнаешь родные места? — спросил Димка. Собственно, ему поклон — он привез меня в детство, он меня из него и увезет через пару часов.

— Погоди. Балконы узнаю. Пятьдесят лет подряд один и тот же вечный пластик в трещинах. Здесь мы снежные горки строили. А двор такой маленький почему—то. Знаешь, я помню, как однажды пошел град, градины были огромными, лежали на земле и таяли и от них шел пар.

— Пойдем на станцию. Рынок посмотрим.

На рынке, как и тридцать лет назад сидели бабуси с вениками и вязаными шапочками. Разве что ларьков стало больше. За станцией начинался заросший подлесок, загаженный окурками, обрывками газет и всяким хламом..