Осенний Донжуан

– Не знаю... Мне недавно подумалось, что уже столько есть вещей, которые никогда не произойдут со мной... Я никогда не блесну на собственной свадьбе в платье от Диора. Никогда не поучаствую в конкурсе Чайковского. Никогда не побываю на концерте Паваротти. Никогда не сделаю головокружительную карьеру...

– ... и не полетишь в космос...

– Да, и больше того, никогда уже не захочу туда полететь!

– А хотела?

– В детстве - еще как! И вот я не хочу, чтобы точно также в никогда ушла возможность испытать страсть, такую, чтоб полное сумасшествие, чтобы подкашивались ноги и туманилось в голове.

– А ты разве в школе не влюблялась?

– Представь себе, нет.

– Эк тебя угораздило.

– Да. Хотя портфели мне носили и в кино приглашали. Я этого стеснялась ужасно и пряталась от ухажеров. После школы ухаживал за мной один кавказец, изображал бурные страсти, а мне было смешно на него. Он цветы преподносил так, будто это по меньшей мере полцарства. Не знаю, может быть, они для него по цене и были как полцарства... Он мне всегда напоминал растрепанного суетливого воробья. А хотелось-то орла.

– И вот на горизонте раскрылился Варяг...

Катя пожала плечами, задумалась.

– Ну да, пожалуй, - медленно произнесла она.
– Я сразу поняла, что в тени его крыльев мне будет спокойно и надежно.

– А что, быстро у вас сладилось? Ты появилась в обществе как невеста Варяга, скоро стала женой Варяга, и, по-моему, никто до сих пор не знает, откуда ты вообще взялась у Варяга.

– Это не я взялась, это он взялся. На дне рождения моей школьной подруги, случайно. Он весь вечер смотрел на меня, а я на него. Не то чтобы не отрываясь, а так... наблюдали и проставляли галочки. Одет аккуратно — галочка. Профессия востребованная — галочка. В разговоре не высовывается, но приятеля своего давит — галочка. Ну, и так далее. И он меня так же оценивал — мы потом друг другу признались. Он проводил меня и у подъезда сказал: «Я бы хотел, чтобы ты переехала жить ко мне». Знаешь, я даже не слишком удивилась, настолько за вечер во мне утвердилась мысль, что это вот мое. Неделю голову почесала и переехала.

– А что делал Варяг в эту неделю?

– Он каждый день вечером приходил по-деловому и спрашивал, не надумала ли я, - улыбнулась Катя.

Полина посмотрела на плавный Катин овал лица с заметным вторым подбородком и сказала:

– По-моему, ты с жиру бесишься. Тебе надоело все привычное, ты и маешься. А то, что для тебя привычно — для других мечта недостижимая. Даже обидно за них делается.

– Чего уж там такого недостижимого?
– слегка обиженно сказала Катя. Людям, погрязшим в покое, часто кажется оскорбительным даже полунамек на то, что они недостаточно страдали в своей жизни.

– Муж, любящий и любимый, дом — полная чаша. Живешь, как хочешь, делаешь только то, что нравится, и тогда, когда хочется. Да будто бы ты не знаешь, что все наши тетки тебе завидуют.

– Только не Чуча.

– И она тоже, уверяю тебя.

– Ну ладно. Я же не объявляю о своей готовности все, что есть, поменять на страсть. Я и не способна на такое, к слову. Просто жалюсь, что не хочу пропустить что-то важное в жизни. Не хочу, но видимо, придется.

– А почему страсть — это непременно что-то важное? Какая в ней ценность-то? Ну, щекотно, ну, приятно, ну, замирает... Ну и все.

– Не знаю... Мне кажется, что есть некий базовый минимум того, что обязательно должно случится в каждой жизни. У каждого человека должно быть десять пальцев на руках, и каждый человек должен испытать определенный набор эмоций. На небесах только и разговору, что о море, - улыбнулась Катя, вспомнив известный кинофильм.
– Я думаю, не испытать любовной лихорадки – это как не увидеть за всю жизнь ни одного восхода.

– У тебя поразительно прагматичный к этому подход, - сказала Полина.
– Живешь, как суп готовишь. Откопала замудреный рецепт и собираешь к нему ингредиенты. Страсть — это не восход солнца, это ураган, который оставляет твое жилище в целости, только если повезет. В юности-то ладно, ломать почти нечего, но сейчас, да еще в такой ситуации, как у тебя... Слишком большой риск.

– Ну и кто из нас прагматичен?
– с коротким смешком отозвалась Катя.
– Значит, ты думаешь, оно того не стоит?

– Думаю, не стоит.

Катя снова задумалась ненадолго.

– Я тоже думаю, что не стоит, - сказала она потом.
– Но все равно очень хочется.

Накануне Исхода Катя весь вечер была не в себе. Находиться без движения не представлялось ей возможным, и она переделала множество дел в доме и в саду. Правда, кое-как, потому что путала соль с сахаром, пылесос со шваброй, зеленый с бежевым, лопату с рыхлилкой. Ближе к полуночи Варяг зашел в кухню. Некоторое время он наблюдал, как Катя начищает блестящие крышки от баночек со специями, а потом спросил:

– Среди приглашенных на завтра затесалась британская королева?

Катя вздрогнула, выронила крышку и полезла за ней под стол, не ответив. Под столом она провозилась дольше, чем требовалось, но Варяг дождался, когда она выберется.

– Пойдем-ка спать, а?
– сказал он.

– Не, - прокряхтела Катя, поднимаясь с колен, - я еще не сделала заготовки для тарталеток. Ты иди, ладно? А я потом. Ну правда, не успею же завтра...

– Да и шут с ним. Подумаешь, Версальский прием, тоже мне. Пойдем.

– У нас давно гостей не было. Я что-то волнуюсь. Все равно долго еще не смогу заснуть. А ты иди, иди...

Варяг состроил кислую рожицу, но спорить далее не стал, развернулся и ушел. И ничего у него не дрогнуло неясным предчувствием, и не обернулся он в сомнениях, и не заподозрил неладное. Ушел в спальню, заснул быстро.

А Катя провозилась в кухне до полного одурения, спать легла на диване в гостиной. Когда она закрыла глаза, образы хлынули в нее, как гоголевская нечисть в маленькое окошко по сигналу петуха. Темные птицы касались крыльями ее лица, и на каждом крыле она видела незнакомый образ, всматривалась в них, удивлялась их неизвестности... а потом их стало так много, что Кате захотелось заслониться руками, но руки отяжелели, стали тяжелыми-тяжелыми, как гири, как цепи, как якоря, как ведра с цементом, как валуны постледникового периода... и потащили вниз, глубоко по темному туннелю с гладкими теплыми стенками из спрессованного воздуха... туда, где люди забываются до рассвета тревожным, больным сном.

Вид у Кати, стоящей на пороге, был такой трогательный. Глаза расширены, как у ребенка, к которому впервые зашел Дед Мороз; губы подрагивают, не в состоянии определить, какое же слово произнести первым; плечи опущены, как будто позади дистанция на тридцать километров по пересеченной местности; в одной руке белая дамская сумочка, в другой — хозяйственная авоська, не заполненная и наполовину. Нелюбов медленно обнял ее и, обнимая, втащил в квартиру. Там он поцеловал ее неторопливым затягивающим поцелуем. Сумки упали на пол.

– Радость моя. Наконец-то, - сказал Нелюбов, и Катя отозвалась: - Наконец-то...

Она почувствовала себя спасенной и была готова отдать спасителю все, чего бы он не потребовал – немедленно. Он немедленно и потребовал. Его хватка стала жесткой, а движения по-первобытному напористы. «За волосы и в кусты», - мелькнуло у Кати, но следующая волна мурашек смыла все мысли.

Потом, когда они валялись впритирку на диване, отдышавшись, но все еще млея, Катя сказала:

– У меня такого никогда не было.