Ошибка Лео Понтекорво
Шрифт:
Стоит сказать, что такая преданность работе была возможна благодаря снисходительности Рахили. Она явно не принадлежала к типу жен, вечно жалующихся на то, что их мужей нет дома, что они слишком много работают и думают только о карьере. И не потому, что она возлагала какие-то особые надежды на карьерный рост Лео, а потому, что она была адептом культа труда, привитым ей отцом: труд мужчины — это святое. Порядочная женщина и хорошая жена должна всячески облегчать обязанности мужа, не связанные с работой. Менять подгузники, отводить детей в школу или помогать им делать домашнее задание по математике — не мужское дело. Муж должен думать только о работе. И жена должна сделать все, чтобы обеспечить ему право на этот своеобразный эгоизм.
Рахиль отлично с этим справлялась с тех пор, как ее мать и сестра отошли в мир иной, а она стала своему отцу как бы женой. С тех пор то, что было только теорией, осуществилось на практике:
Тот самый дух витал и на вилле Понтекорво несколько лет спустя, когда Рахиль ждала возвращения Лео из больницы. Она накормила детей и уложила их спать. Потом отослала спать прислугу. При этом сама не взяла в рот ни кусочка (вопрос принципа). Так случалось пять или шесть раз в месяц, когда супруги Понтекорво оказывались одни ночью на кухне. Лео молчал, Рахиль молча возилась с половником и дымящимися тарелками супа.
Но этого было недостаточно: в первые годы брака Рахиль боролась с привычкой мужа спать допоздна. Правила хорошего работника на самом деле обязывали мужчину с обязанностями Лео приходить в больницу первым и уходить последним. Именно так ведет себя настоящий начальник. Именно так он осуществляет контроль над всеми подчиненными и в то же время показывает им пример.
Именно такое поведение Рахили позволило Лео почти полностью посвятить себя отделению с самого момента его основания. Для Лео лечение больного начиналось с того момента, как тот переступал порог больницы… Начиная с меблировки. Цвета стен и пола. Никаких сюсюканий. Никаких ярких красок. Никаких детских обоев. Мы не в Диснейленде.
Все, что требовалось, — это светлое и просторное помещение. Чистое и уютное, в котором родители и дети чувствуют себя спокойно. Но в котором нет ни намека на веселое времяпровождение. Лео долго боролся за то, чтобы три соседних кабинета, предназначенные для химиотерапии, выходили в единственный больничный садик. Оливы, плакучие ивы, магнолии — это было единственным утешением детей, в то время как их отравляли.
Другой одержимостью Лео были запахи.
«Здесь не должно вонять больницей!» — повторял он медсестрам, санитаркам и уборщицам. Запах дезинфекционных средств, вареной курицы и печеного яблока — вот что подразумевал Лео под «вонью больницы». И не дай бог, если, войдя в больницу, Лео уловил бы этот унылый и убивающий запах. Самый спокойный в мире человек терял контроль над собой. Он приходил в такую ярость, что любой, кто знал его в других ситуациях, мог бы сильно удивиться. В своем отделении Лео был настоящим деспотом. Настоящим швейцарцем. Он был очень дотошен и никому не давал спуска. Он не прощал неаккуратности, неточности и карал любую форму безответственности. Он вступал в конфликт с администрацией, профсоюзом, с энтропией римской больничной системы в вопросах приема на работу персонала и обеспечения текучки кадров (Лео прекрасно знал, как сложно выдержать подобную работу и не сойти с ума или не превратиться в циника). Пресловутая вежливость Лео с подчиненными компенсировалась жестокостью, с которой он мог уволить одного из них за какой-нибудь своевольный поступок. Лео хотел заставить весь персонал подрезать волосы почти под машинку, как в армии. Но не имея подобной власти, ему удалось заставить их носить шапочки. И не ради гигиены, а из общечеловеческой солидарности. Для детей, особенно для девочек, уже было большой психологической травмой терять волосы, не хватало еще усугублять ее видом шевелюры какой-нибудь легкомысленной медсестры.
В целом беззаботность Лео в бюрократических вопросах совсем не соответствовала практической организации его отделения, которая, мягко скажем, была не очень гибкой. Как будто существовало два Лео Понтекорво: один безвольный и нерешительный, другой — решительный и аккуратный до педантичности.
И это было одним из противоречий. (Или наоборот: в этом не было никакого противоречия.)
По сравнению с его непреклонностью в организации и его беззаботностью в бюрократических вопросах на самом деле в медицинском искусстве (он так любил называть свой род деятельности) Лео проявлял необыкновенную гибкость и удивительный эклектизм. Враг всяческих медицинских направлений, он не принадлежал ни к одной из медицинских школ, он приспосабливался к ситуации, как хамелеон. Он на отлично выучил урок своего парижского наставника: рак отличается от всех остальных болезней тем, что это не какой-то инородный элемент атакует тело, но какая-то часть самого
тела: мятежная, склонная к саморазрушению часть, один из членов семьи, который решил покончить с собой. Рак — это не часть нас самих. Рак — это мы сами. Вот почему каждый отдельный случай заболевания требует особого лечения. Требует особого внимания. Для каждого организма существует свой собственный рак. Именно поэтому курс лечения должен быть адаптирован под пациента, а не наоборот.Когда Лео понимал, что ребенок не может больше выносить определенную терапию, он делал все, чтобы поменять ее или облегчить. Когда он видел малышку, измученную костно-мозговой аплазией, одним из самых страшных последствий химиотерапии, он давал ей несколько недель передышки. Он ждал, пока костный мозг не начнет снова нормально выполнять свои функции и производить необходимое количество белых телец, в которых нуждается иммунная система. Потому что профессор Понтекорво ни на секунду не забывал о том, что самые эффективные средства лечения рака, то есть химиотерапия и облучение, каждое по-своему, самая вредная отрава, с которой надо было обращаться с искусством алхимика.
Это была та форма гуманности, которую Лео применял к пациентам и которая сделала его более чувствительным по сравнению с его коллегами, в психологическом аспекте этого дела. Его отделение было первым в Италии, которое пополнило свой персонал психологами. Лео заключил особый договор с главным специалистом-психологом, доктором Лореданой Соффичи: она посвятила его в таинства детской психологии.
Говорить правду пациентам. Не лишать их ответственности. Не питать иллюзий. Привлекать их к борьбе. И в то же время побуждать их идти вперед, как будто ничего не случилось. Это были слова доктора Соффичи. Лео разделял с этой женщиной желание, чтобы пациенты могли наслаждаться возможностью продолжать жить, играть, учиться. Новые игрушки, которые Лео покупал для Филиппо и Сэми за границей, обязательно оказывалась и в игровой палате отделения, и вместо того чтобы казаться кладбищем старых игрушек для сиротского дома, она выглядела комнатой избалованного ребенка.
Лео во всем доверял Лоредане. Ему нравилось участвовать в семинарах, которые она организовывала в стенах больницы для школьных учителей. Ему нравилось слушать ее выступления. Он отмечал, как резковатые объяснения этой женщины отражали его многолетний практический опыт. Лоредана призывала молодых и робких преподавателей уделять внимание мельчайшим деталям поведения и ничего не недооценивать. И этот призыв, несмотря на его банальность, казался Лео очень разумным.
«Вы должны понимать, что любой ребенок изменчив, а ребенок, подверженный стрессу круглые сутки, особенно раним. И не недооценивайте обиду. Возмущение. Гнев. Всегда имейте в виду зависть. Зависть больных по отношению к здоровым. Вы здоровые, а они больные. Вы согласитесь со мной, что это неестественно. Несправедливо. Не думайте, что они не осознают этого. Они прекрасно это понимают. И поэтому могут ненавидеть вас. И нет ничего ужаснее ненависти больного по отношению к здоровому. Особенно в том возрасте, когда эмоции преобладают над разумом. И тем не менее, несмотря на то, что достаточно одной вашей фразы или жеста, чтобы обидеть их или заставить страдать, они заслуживают правды. Если один из учеников не пришел на урок, потому что плохо себя чувствует или потому что не сделал его, нет смысла скрывать от него его участь. Не будьте двусмысленны, не рассказывайте байки. Знайте, что они более готовы к смерти, чем вы».
После этих лекций у Лео сформировались свои убеждения. Ему нравились идеи такой личности, как Лоредана Соффичи, одновременно сострадательной и прямолинейной, четкой и мечтательной, и он пришел к выводу о необходимости сообщать диагноз пациенту. И сейчас из самых благородных побуждений, находясь в самолете по пути в Лондон, он пытался объяснить своему младшенькому, почему притворство хуже рака.
Но затем случилось нечто странное. Именно тогда, когда самолет стал заходить на посадку в аэропорт Хитроу, именного тогда, когда стюардесса по связи стала призывать пассажиров занять свои места, привести спинки сидений в вертикальное положение, закрыть столики и пристегнуть ремни безопасности. Именно в этот момент Сэми, с волнением, настолько чуждым этому ребенку и которое именно поэтому глубоко поразило Лео, просто и ясно спросил отца:
«Папа, а если бы со мной вдруг что-то случилось, ты бы мне это сказал? Правда, папа, ты мне бы сказал?»
Скорее из-за беспокойства, которое прозвучало в голосе сына, чем из-за его слов, Лео почувствовал смущение, нерешительность, он не знал, отвечать сыну искренне или какой-нибудь остроумной фразой перевести разговор в более легкомысленный регистр. В конце концов, спрятавшись за пример с листиками шпината, он сказал:
«Клянусь тебе, что у тебя ничего не застряло в зубах!»
Но Сэми не удовлетворился этой фразой. Сэми не ослабил хватку. Сэми невозмутимо продолжал: