Ошибки наших звезд[любительский перевод]

Скорее всего, так оно и есть, даже если дожить до девяноста — хотя я завидую тем, кому доведется это проверить. Но все же, я уже прожила вдвое больше, чем дочь Ван Хаутена. Чего бы он не отдал только за то, чтобы его ребенок умер в шестнадцать лет.

Внезапно мама выросла между мной и телевизором, держа руки за спиной.

— Хейзел, — сказала она. Ее голос был таким серьезным, что я испугалась худшего.

— Да?

— Ты знаешь, какой сегодня день?

— Явно не мой День рождения.

Она рассмеялась.

— Не совсем. Четырнадцатое июля, Хейзел.

— Это твой День рождения?

— Нет…

— День рождения Гарри Гудини?

— Нет…

— Мне уже надоело угадывать.

— ДЕНЬ ВЗЯТИЯ БАСТИЛИИ! — Она вынула руки из-за спины и восторженно замахала двумя маленькими пластиковыми французскими флагами.

— Звучит как что-то придуманное. Как День борьбы с холерой.

— Поверь мне, Хейзел, в Дне взятия Бастилии нет ничего выдуманного. Ты знала, что ровно двести двадцать три года назад французский народ взял приступом тюрьму под названием Бастилия, чтобы побороться за свою свободу?

— Ух ты, — сказала я. — Нам нужно отметить это наиважнейшее событие.

— Так случилось, что я только что назначила твоему папе пикник в Холлидей парке.

Она никогда не переставала пытаться. Я оттолкнулась от дивана и встала. Вместе мы собрали кое-какую начинку для бутербродов и нашли пыльную корзинку для пикника в кладовке.

День был прекрасный, наконец-то похожий на настоящее лето, теплый и влажный — такая погода после долгой зимы напоминает тебе, что если мир и не был предназначен для людей, то мы-то уж точно были для него предназначены. Папа, одетый в желто-коричневый костюм, ждал нас на стоянке для инвалидов, набирая что-то на карманном компьютере. Когда мы припарковались, он помахал нам, а потом подошел и обнял меня.

— Отличная погода, — сказал он. — Живи мы в Калифорнии, каждый день был бы таким.

— Да, но тогда бы они так тебя не радовали, — сказала мама. Она ошибалась, но я не стала ей возражать.

Мы расстелили одеяло рядом с Руинами, странноватым прямоугольником римских развалин, словно с неба упавших посреди поля в Индианаполисе. Руины не настоящие: это вроде скульптурной реконструкции восьмидесятилетней давности, но за этой фальшивкой особо никто не следил, поэтому она вроде как случайно стала настоящими руинами. Ван Хаутену они бы понравились. Да и Гасу тоже.

Мы уселись в тени Руин и перекусили.

— Тебя намазать солнцезащитным кремом? — спросила мама.

— Нет, не нужно, — сказала я.

Ветер, играющий листвой, приносил отдаленные крики детей. Они пытались постичь законы жизни на примере игровой площадки, которая была построена для них, в то время как мир, в котором им придется жить, — нет. Папа увидел, что я смотрю на детей, и спросил:

— Скучаешь по тому, как раньше так же носилась?

— Наверное, иногда.

Но я думала не об этом. Я просто пыталась замечать все вокруг: свет, падающий на развалины Руин, едва способного говорить мальчишку, которого привлекла палочка в углу площадки, мою неутомимую маму и то, как она зигзагами наносит горчицу на свой сендвич с индейкой, то, как папа похлопывает по карману, в котором лежит компьютер, и сопротивляется позыву проверить почту, парня, бросающего фрисби, и его собаку, которая всегда ловила тарелку и возвращала ее хозяину.

Кто я такая, чтобы предположить недолговечность всего этого? Кто такой Питер Ван Хаутен, чтобы доказывать гипотезу о временности нашего существования? Все, что я знаю о рае и смерти, находится в этом парке: грациозная вселенная в бесконечном движении, наполненная развалинами и кричащими детьми.

Папа махал рукой у меня перед лицом.

— Хейзел, очнись. Ты с нами?

— Прости, да, что?

— Мама предложила пойти проведать Гаса.

— Ах, да, — сказала я.

Поэтому после ланча мы поехали на кладбище Краун Хилл, место последнего пристанища для трех вице-президентов, одного президента и Августа Уотерса. Заехав на холм, мы припарковались. Машины с ревом проносились мимо по 38 улице. Мы легко нашли его могилу: она была самая свежая. Земля неровная. Надгробие еще не установили.

Я не чувствовала, что он был рядом, ничего такого, но все равно взяла один из маминых идиотских французских флагов, чтобы воткнуть его в землю у него в ногах. Может, проходящие мимо подумают, что он был членом Французского Иностранного легиона или героическим миссионером.

★★★

Лидевай наконец ответила мне в шесть часов вечера, когда я сидела на диване и смотрела одновременно телевизор и видео на ноутбуке. Я сразу заметила, что к письму были прикреплены четыре файла, и хотела сначала открыть их, но победила соблазн и прочла письмо.

Дорогая Хейзел,

Когда мы пришли в дом Питера тем утром, он был очень пьян, но это немного облегчило нам работу. Бас (мой парень) отвлекал его, пока я просматривала мешок для мусора, в котором Питер хранит почту поклонников. Но потом я вспомнила, что Август знал домашний адрес Питера. На его обеденном столе лежала огромная гора почты, где я очень быстро нашла письмо. Я распечатала конверт и увидела, что оно предназначалось Питеру, поэтому я попросила его прочитать письмо.

Он отказался.

В этот момент я очень разозлилась, Хейзел, но я не стала на него кричать. Вместо этого я сказала ему, что он должен прочитать это письмо от мертвого парня ради своей мертвой дочери, и дала ему письмо, и он прочел его полностью и сказал — цитирую дословно: «Отправь его девочке и скажи, что мне нечего к этому добавить».

Я не читала письмо, хотя мои глаза и зацепились за некоторые фразы, пока я сканировала страницы. Я прикрепила их к е-мейлу, а сами листы сейчас отправлю по почте тебе домой; адрес не изменился?

Благослови и храни тебя Бог, Хейзел.

Твой друг,

Лидевай Флиханхарт.

Я открыла четыре приложенных файла. Его почерк был в беспорядке, он промазывал мимо строк, размер букв менялся вместе с цветом чернил. Письмо было написано больше, чем за пару дней, то в ясном, то в замутненном сознании.

Ван Хаутен,

Я хороший человек, но хреновый писатель. Ты хреновый человек, но писатель хороший. Из нас вышла бы отличная команда. Не хочу просить тебя об одолжении, но если у тебя есть время, — а из того, что я видел, можно сделать вывод, что его у тебя завались, — не мог бы ты написать для Хейзел прощальную речь? У меня есть кое-какие заметки, но их надо бы слепить во вразумительное целое. Или просто скажи, что здесь изменить.

Вот что я вам скажу о Хейзел: почти все мы одержимы желанием отметиться в этом мире. Оставить наследие. Пережить смерть. Мы все хотим, чтобы нас помнили. И я не исключение. Что больше всего меня беспокоит — это остаться еще одной безвестной потерей в древней и бесславной войне против болезни.

Я хочу оставить след.

Но, Ван Хаутен: следы, которые чаще всего оставляют люди, — это шрамы. Ты открываешь уродский супермаркет, начинаешь государственный переворот или пытаешься стать рок-звездой, и думаешь: «Ну теперь-то меня запомнят», но а) тебя не помнят, и б) все, что ты оставляешь после себя — еще большие шрамы. Твоя революция ведет к диктаторству. Твой магазин разоряется.