Осип Мандельштам: Жизнь поэта

«Очень тепло вспоминает Пяст о своем друге Мандельштаме. Я спрашиваю очень громко и весело – что слышно насчет <перевода> „Мадам Бовари“?

– Ну что ж… «Мадам Бовари»… Эка штука! У Мандельштама были дела почище! Однажды он шубу унес из квартиры одного зубного врача!

– На цинке (шухере. – О. Л.)стоял кто—нибудь? Кто именно? – спрашиваю я деловым тоном.

– Не знаю, стоял ли, нет ли. Друзья поэта говорили тогда, что может быть самое существование этого зубного врача только тем и оправдывается, что его шуба пригодилась Мандельштаму!

Как видите, дорогой Аркадий Георгиевич, тут никак нельзя смутить ни Мандельштама, ни «друзей поэта». Ах, мать его не замать! – как говорил еще Владимир Красное Солнышко». [452] Возможно, впрочем, что не Горнфельд подхватил метафору Киппена, а Киппен – метафору Горнфельда.

Позднее, в неопубликованном открытом письме в «Вечернюю Москву», отправленном в декабре 1928 года, разозленный Горнфельд даже обвинение в воровстве посчитает слишком слабым и еще усугубит «уголовную» составляющую деятельности противника: «Обличенные в изнасиловании, боясь наказания, тоже обычно предлагают «достигнуть соглашение (так! – О. Л.)задним числом», но далеко не всегда им это удается». [453]

452

РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 332. На это письмо мне в свое время указала незабвенная Марина Соколова.

453

РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 584. Л. 20.

Литературная позиция, занятая на начальном этапе «дела об Уленшпигеле» Осипом Мандельштамом, хотя и ядовито, но, в целом, верно изложена в том фрагменте заметки «Переводческая стряпня», где говорится, что автору «Камня» «ради высот его поэзии надлежит разрешить и низкую прозу».

Перевод, как мы помним, действительно занимал едва ли не самое низкое место в иерархии художественных ценностей Мандельштама.

«О. Э. был врагом стихотворных переводов. Он при мне на Нащокинском <переулке> говорил Пастернаку: „Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных стихов“. Мандельштам знал, что в переводах утекает творческая энергия, и заставить его переводить было почти невозможно», – вспоминала Ахматова. [454]

454

Ахматова А. Листки из дневника. С. 136.

В этическом же Мандельштамовском кодексе, как мы помним, основополагающим было восходящее еще ко временам первого «Цеха поэтов» представление о «своем круге», то есть о достаточно широкой группе настоящихписателей, дружески сплоченных против агрессивного окружающего мира. «Нет равенства, нет соперничества, есть сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия» («Утро акмеизма»; I: 180). Характерный эпизод воссоздает в своих воспоминаниях о Мандельштаме Максимилиан Волошин: «…я получил от одного поэта и издателя – Абрамова несколько номеров художественного журнала „Творчество“. Он просил написать ему свое впечатление от журнала. Там была большая статья Осипа Эмильевича „Vulgata“. „Вульгатой“, как известно, называется латинский перевод Библии, сделанный св<ятым> Иеронимом и принятый в католической церкви. Я долго вчитывался в статью М<андельш>тама и не мог понять ее заглавия, как оно понималось ему, пока не прочел заключительных слов статьи: „Довольно нам Библии на латинском языке, дайте нам, наконец, Вульгату“. Он как филолог просто перевел заглавие, а как историк никогда не встречался с этим термином и не подозревал о том легком „искривлении“ смысла, кот<орое> лежит в этом имени. Я написал Абрамову: „Нельзя Вам как редактору допускать такие вопиющие ошибки: нельзя, чтоб наши невежественные поэты помещали у Вас заглавием статьи такие имена, смысл которых им самим неясен. За это ответственны Вы как редактор“. Случилось, что с М<андельш>тамом я встретился только в 1924 г<оду> в Москве. <…> М<андельштам> встретил меня радостно. <…>, но прибавил: „Но нельзя же, Максимилиан Александрович, так нарушать интересы корпорации. Ведь все—таки наши интересы – поэтов, равнодейственны, а редакторы – наши враги. Нельзя же было Абрамову выдавать меня в случае 'Vulgata'. Ведь эти подробности только Вы знаете. А публика и не заметит“». [455]

455

Волошин М. Воспоминания // Осип Мандельштам и его время. С. 116–117.

Отвечая на упреки Горнфельда в открытом письме в «Вечернюю Москву», Мандельштам руководствовался чрезвычайно схожей логикой. Сначала поэт признает, что Горнфельд стоит «на целую голову выше большинства переводчиков» (IV: 103), а затем с горечью упрекает его в нарушении интересов «своего круга»: «Неужели он хотел, чтобы мы стояли, на радость мещан, как вцепившиеся друг другу в волосы торгаши?» (IV: 103).

Разумеется, Горнфельд, занявший в споре вокруг перевода «Тиля Уленшигеля» принципиально иную позицию, не мог не спикировать на это место в Мандельштамовском письме: «…я себя торгашом не ощущаю – ведь не я продавал работу Мандельштама, а он мою – и не вижу, почему он обзывает мещанами наших читателей, – в том числе и читателей „Вечерней Москвы“, – которые вправе же знать, как поступают с ними некоторые книгоиздательства и некоторые редакторы». [456]

456

РГАЛИ. Ф. 155. On. 1. Ед. хр. 584. Л. 21.

Взаимопонимание между критиком и поэтом становилось все менее достижимым еще и потому, что Мандельштам, как и Горнфельд, свою позицию излагал не вполне откровенно. Судя по всему, он отнюдь не считал Шарля де Костера «большим и своеобразным писателем». Но куда сильнее сковывало неудачливого обработчика «Легенды о Тиле Уленшпигеле» то обстоятельство, что перевод и редактура чужих переводов продолжали оставаться для него основным средством заработка. Пренебрежительно отозваться о ремесле переводчика означало для Мандельштама поставить себя перед потенциальными заказчиками в крайне двусмысленное и неловкое положение.

Поэтому Мандельштамовское письмо в «Вечернюю Москву» полно плохо увязываемых друг с другом противоречий. Так, в одном месте Мандельштам откровенно признается, что главный закон переводческой гильдии почти ничего для него не значит, в сравнении с необходимостью держать солидарность между писателями «своего круга»: «…неважно, плохо или хорошо исправил я старые переводы или создал новый текст по их канве. Неужели Горнфельд ни во что не ставит покой и нравственные силы писателя, приехавшего к нему за 2000 верст для объяснений» (IV: ЮЗ). [457] А в другом месте своего письма Мандельштам выступает как раз в роли опытного переводчика—ремесленника, стремясь отвоевать ту литературную площадку, которую занял его оппонент: «…позволю себе заговорить с Горнфельдом на несколько непривычном для него производственном языке – мой переводческий стаж – свыше 30 томов за 10 лет – дает мне на это право…» (IV:102).

457

Горнфельд пренебрежительно не отозвался бы о качестве перевода ни при каких обстоятельствах.

Переходя к важному и до сих пор всерьез не обсуждавшемуся вопросу о тактике и стратегии Осипа Мандельштама как редактора горнфельдовских страниц «Тиля Уленшпигеля», сразу же признаем, что сравнения перевода с французским оригиналом Мандельштам действительно не сделал. [458] В письме в «Вечернюю Москву» свою и издательства спешку он оправдывал тем, что «педантическая сверка с подлинником отступает здесь на задний план перед несравненно более важной культурной задачей – чтобы каждая фраза звучала по—русски и в согласии с духом подлинника» (IV: 102). Дело было, впрочем, не только в спешке. Принцип – «чтобы каждая фраза звучала по—русски и в согласии с духом», но отнюдь не с буквой подлинника исповедовался Мандельштамом – автором таких «культурологических» стихотворений—пересказов чужих текстов, как «Я не слыхал рассказов Оссиа—на…», «Аббат», «Я не увижу знаменитой „Федры“…» и многих других, «…в этих двух строках больше „эллинства“, чем во всей „античной“ поэзии многоученого Вячеслава Иванова». Так оценивал финал Мандельштамовского стихотворения «Золотистого меда струя из бутылки текла…» К. В. Мочульский. [459] «Получается монтаж отрывков, дающий как бы синтетический образ диккенсовского мира». Так, разбирая стихотворение «Домби и сын», описывал метод работы Мандельштама с классикой М. Л. Гаспаров. [460]

458

Сверка перевода Горнфельда с редактурой Мандельштама осуществлена нами вместе с М. А. Котовой, которой приносим дружескую сердечную благодарность, как и за ее помощь в поиске архивных источников.

459

Мочульский К. О. Э. Мандельштам // Осип Мандельштам и его время. С. 66.

460

Гаспаров М. Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама. С. 18.

Однако то, что было позволительно поэту, отнюдь не составляло доблести переводчика и редактора.

Помня о том, что Мандельштам с оригинальным текстом романа Шарля де Костера дела не имел, попробуем теперь выявить Мандельштамовские редакторские принципы, опираясь на стилистический анализ первой части исправленного им перевода Горнфельда в сопоставлении с самим этим переводом. Для удобства и наглядности распределим все выявленные поправки по нескольким тематическим блокам.

1. Лексика

Большая группа поправок образовалась в результате работы Мандельштама с лексикой горнфельдовского перевода.

В ряде случаев редактор заменил нейтрально окрашенные слова на просторечные:

1 [461]

2 [462]

(В примере с «пеленами» – «пеленками» высокую, церковную лексику Горнфельда Мандельштам заменил на бытовую.)

461

Здесь и далее тексты романа приводятся по изданию, отредактированному Мандельштамом, и по тому изданию, по которому он текст романа редактировал: Де Костер III. Тиль Уленшпигель / Пер. с фр. О. Мандельштама. М.; Л.: ЗиФ, 1929; Де Костер III. Избранные сочинения: В 2 т. Т. 1. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке. (кн. 1–2) / Пер., вступ. ст. и прим. А. Горнфельда. Пг.: Всемирная литература, 1919.

462

Здесь и далее римской цифрой означается номер главки в переводе Горнфельда, откуда взят пример.

Иногда, компенсируя введение многочисленных просторечий в текст, Мандельштам, наоборот, архаизировал лексику перевода:

Вот выразительный пример, демонстрирующий, как равноценный стилистический размен был осуществлен обработчиком в пределах одной фразы редактируемого перевода: сначала Мандельштам заменил нейтральное слово («рукой»)на просторечное («пятерней»),а затем – просторечие («мордочке»)на книжное слово («личико»):