–OSIS

То, как М. рассмеялась над своей вымокшей рубашкой, было нельзя описать. Сухому мне хотелось подставить себя дождю, чтобы влиться в образовавшееся вокруг неё пространство чистоты и непринужденности. С её волос, бывших чуть более длинными, чем сейчас, стекали прозрачные капли, переливающиеся в свете вечерних фонарей. Мне казалось, что М. притягивала к себе падающую с неба воду: побиваемый дождём асфальт собирал меньше влаги, чем закурчавившаяся голова.

Никогда до этого я не утруждался ради женщин: их измотанные лица, растянутые ручки пакетов и высокие каблуки не вызывали во мне должного сочувствия. Несколько раз в детстве я помог матери вынести мусор, отнюдь не от доброго сердца. К своему стыду, я был тем мужчиной, о котором нелестно отзывались женщины прогрессивных и традиционных взглядов. Борющемся за равноправие я тоже казался человеком подлых взглядов.

Мне не хотелось превратиться в замутнённую лужу в глазах М., поэтому шаг за шагом я – до сих пор не верил в случившееся – построил с нуля наше хрупкое «больше, чем ничто». На мне лежало наше прошлое – под его весом я мог расправить плечи и идти с гордо поднятой головой.

Я успел проникнуться к ней глубокой симпатией и взрастить доверие: что должно было произойти, чтобы действительно привязавшаяся женщина отвернулась от ни в чем не провинившегося мужчины?

От парфюма М. веяло воспоминаниями.

Проехавший мимо грузовик вернул меня к разворачивающейся перед глазами реальности. Ничего примечательного в ней не было: всё та же серая дорога со стремительно приближающимся крутым поворотом – едущие впереди машины исчезали из вида, помигав желтизной притаившихся под фарами глаз.

Остаток пути я старался соблюдать внутреннюю тишину под стать молчанию М. Мне казалось, что я тревожу её умиротворение своими мыслями – М. возвышалась над ними глубиной полуприкрытых глаз.

Прибыв к месту назначения, я стал ждать, пока М. разберется с рабочими неурядицами. Я смотрел за её отдаляющейся спиной и пружинящими в такт шагам волосами – что-то упрямо выбивалось из причёски. Внезапно мне захотелось схватить их рукой, и, в пальцах перемежая пряди, вдохнуть аромат шампуня. Невольно подумалось о том, что настоящий характер М. выпирал из её души подобно непослушным прядям. Я же был тем случайно встретившимся коллегой, который не обращал на них никакого внимания.

Я начал разглядывать салон автомобиля, надеясь найти ранее упущенные из вида мелочи. Когда я посмотрел в окно в следующий раз, М. уже скрылась за дверью офиса.

В бардачке, завернутая в кусок ткани, лежала ещё не потерявшая внутреннее сияние иконка. Об её присутствии было известно лишь М. – она называла мою машину «пристанищем богохульства», но почему-то садилась в неё, каждый раз понемногу отрекаясь от веры. Близость со святым заставляла меня, давно потерявшего всякую религиозность, надеяться на воссоединение с божественным.

Если бы нам не посчастливилось попасть в аварию и навсегда стать частью исчерченного шинами асфальта, люди, найдя среди наших тел и обломков автомобиля подозрительный свёрток, наверняка бы заглянули внутрь. «Они вели благую жизнь!» – сказали бы они, роняя слёзы напротив искорёженных трупов, – «Господь не оставит их», – верили бы собравшиеся около места происшествия зеваки. Предвкушение их скорби разливалось в душе приятным покалыванием. Подсознание подсказывало, что эта сцена стала бы замечательным завершением моего пути.

Развернув ткань, я вгляделся в лицо святого – что-то в нём выдавало едва пробивающуюся тревогу и пускало по коже беспокойство. Мне казалось, что ему доподлинно известны все мои прошлые согрешения: я представал перед ним копошащимся в куче сырой земли червём, не достойным сострадания, однако я не мог прочитать в окантованных позолотой глазах что-то помимо остановившегося под пером художника или прессом печатного станка сопереживания. Мне ли сейчас сочувствовал святой, обречённый незаслуженно проводить дни своей вечности в автомобильной пыли?

Муки совести я наспех заглушил утешением: в моём бардачке было значительно чище, чем в когда-то проданной машине М… Наверное, я в самом деле был благовоспитанным человеком.

Я не испытывал вины за похабное наблюдение: промышленный пейзаж выглядывал из-за опущенного окна машины, хранящего на себе обведённые серебром высохшие капли вечернего дождя. Он представлял для меня куда меньшую ценность, чем вспотевшая в беспокойных руках деревянная табличка.

Я подумал о том, что было бы неплохо поинтересоваться у М. личностью попавшего ко мне по воле случая мученика. В том, что это был мученик, у меня не было никаких сомнений: его лицо говорило больше, чем ходившие из века в век Библейские истории.

По неизвестной причине М., старательно притворяющаяся набожной и богобоязненной, никогда не говорила о вере – тема неожиданно стала для нас особенно деликатной. Если во время полусонной беседы я вдруг чувствовал, что разговор заходит в ненужное русло, во мне просыпался пятнадцатилетний мальчишка, впервые познающий женщину: взгляд М. был более, чем снисходительным. Каждый раз я испытывал стыд за свою неосведомлённость, он пропитывал окружающее пространство сильнее дешёвого рыночного парфюма.

Я не хотел смущать её и себя – хотя обычно не стеснялся делать это самым бесстыдным образом – и не задавал лишних вопросов. При воспоминании об иконе, которую я без зазрения совести крутил в пальцах, между нами повисала мучительная тишина – почему-то думали о ней мы удивительно часто, как для вещицы, без дела болтающейся в бардачке.

Доставал я её не так часто, как мог бы, но делал это исключительно во благо доверившейся мне женщины, – стоило иконе появиться в моих руках, как лицо М. заливалось краской то ли от злости, то ли от неловкости, которая обычно повисает в компании двух мужчин и одной беззащитной женщины. Тогда уже я одаривал её подтрунивающей ухмылкой.

Удивительно, как похожи становились сердца верующего и атеиста в благоговении перед Божественным образом. Мы оба вели себя как признавшие свою сущность Божьи твари, как брат и сестра, робеющие перед Отцовской строгостью. Милость Творца сочилась сквозь всё наше существо.

Однако я почти не сомневался в том, что в моё отсутствие М. вынимала тряпку из бардачка и разглядывала спрятанное за ней лицо – и едва ли её губы складывались в молитве. Она делала это чаще, чем можно было представить – я уставился на лик, начавший отсвечивать презрением к моему скудоумию, чтобы понять, что в нём могло вызвать у молодой женщины навязчивый интерес.

Чем дольше я смотрел в блики, отражённые в тонко пропечатанных глазах, тем больше убеждался в том, что в них было заложено что-то магнетическое, что-то, что заставляло и меня вглядываться в неловкость линий. Это что-то находилось далеко от Божественного, в недосягаемости для моего ума.

Жаловалась ли сестра на своего нерадивого брата? Просила ли Отца вразумить его и наставить на истинный путь?

Из почти погрузившейся в забытье религиозной жизни я помнил, что Господь слышит каждое дитя, обращающееся к нему с молитвой, внимает каждому пущенному в небо слову и стремится исполнить просьбу с искусной точностью. Значило ли это, что М., попросившая для заблудшей души избавления от порочного бремени, обрекла меня на страшное испытание, посланное исцелить маловерие?