Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте

— Хорошо, — ворчливо соглашается наконец Нойхофф.

* * *

В нашем батальоне — один погибший офицер. Это совсем еще молоденький лейтенант Шток, его жизнь оборвана пулей русского снайпера. Тело было обнаружено на вытоптанном кукурузном поле. Два человека из 11-й роты под командованием Крамера, в которой служил и Шток, копали ему могилу в мягкой податливой земле рядом с тем же полем. За этим процессом молчаливо наблюдали четверо русских солдат. На двоих из них были при этом свежие марлевые повязки с еще сочащейся через них кровью. Мой маленький и чрезвычайно подвижный ординарец Дехорн даже дал одному из них напиться воды из своей фляги. Двоим же из этих четверых, насколько я заметил, медицинская помощь оказана не была, несмотря даже на то, что на ноге одного из них была совершенно очевидная серьезная рана. Четверку эту охранял подчиненный мне санитар Вегенер, причем в руках у него был, по всей видимости, автомат покойного Штока. Третий мой ординарец-санитар, ефрейтор Мюллер, тоже не спускал глаз с пленных, причем вид он при этом имел не только хмурый, но и довольно озадаченный.

Не отводя автомата от четверки русских, Вегенер отдал мне честь и доложил:

— Мы перевязали этих двоих, герр ассистензарцт, но что делать с двумя другими? Они устроили засаду на герра лейтенанта Штока, хотели напасть на него из этих зарослей. Наши люди смогли нейтрализовать их с помощью гранаты. Нам что, тоже оказать им первую помощь?

— Мы не судьи, Вегенер! — резко оборвал его я. — Наша работа — помогать раненым, и немецким и русским, даже если эти русские действительно убили одного из наших офицеров. Опусти автомат!

Двое наших солдат закончили тем временем рыть могилу для Штока и как раз опускали в нее его тело. Завершив погребение, они наскоро соорудили своими саперными лопатами над могилой холмик, сколотили из двух стволов березок грубый крест и воткнули его сверху. Вот и все, что оставалось теперь сделать для Штока. Да, ну и еще, конечно, на крест была надета цепочка с его идентификационным жетоном, а сверху — водружена его каска, из чего явствовало, что здесь покоится лейтенант Шток, 21 года от роду… Ничего, конечно, не было сказано, например, о том, что этот прекрасный парень с удивительно тонкой и чувствительной натурой был при жизни блистательным пианистом; ни слова не было упомянуто и о том, что однажды, когда мы покидали Нормандию, своим исполнением «Лунной сонаты» он сумел добиться того, что я забыл обо всем на свете, но зато отчетливо вспомнил о главном и вечном. Теперь же он вдруг оказался вычеркнутым из жизни со всей ее красотой и полнотой, чтобы оказаться включенным в скорбные списки мертвых, и произошло это за какие-то считаные доли секунды — за тот ничтожно крохотный промежуток времени, который потребовался маленькой свинцовой пуле, чтобы долететь из дула русской снайперской винтовки до его сердца. До того момента я был, конечно, очевидцем не одной смерти, но, основываясь на этом субъективном и не таком уж обширном опыте, почему-то пребывал в некоем наивном убеждении, что у человека перед отбытием в мир иной есть по меньшей мере хотя бы несколько последних минут… Никогда раньше я не видел, чтобы человека можно было лишить жизни так мгновенно и настолько, если можно так выразиться, чисто! Гибель Штока как-то резко переключила мысли о себе самом на мысли о моих товарищах. В это мгновение у меня произошла существенная переоценка ценностей, и теперь я взирал на окружающий меня мир как бы глазами моих товарищей по 3-му батальону. Я с пронзительной ясностью осознал вдруг, что нашему батальону предстоит еще столько всего такого, что воспоминания о молодом лейтенанте Штоке и о его тонких пальцах пианиста будут постепенно просто вытеснены огромным количеством других, не менее трагических событий.

Проехав пограничную заставу, совмещенную с таможней, мы оставили позади себя Восточную Пруссию и оказались в Литве. Нашим взглядам уже не представали не слишком привлекательные пейзажи, первым же запоминающимся элементом которых оказывалась словно бы паутина заградительных сооружений из колючей проволоки, опутавшей собой все луга и кукурузные поля. Перейдя границу, мы оказались как бы в совершенно другом мире. Земля, сельские пейзажи и вообще природа вроде бы и не слишком отличались друг от друга по обе стороны этой возведенной человеком разделительной линии. Очевидная разница, однако, просто бросалась в глаза: мы пришли с любовно обрабатываемых, культивируемых земель Восточной Пруссии и оказались вдруг, к своему вящему изумлению, среди каких-то диких каменистых полей, окруженных деревушками с покосившимися лачугами, в которых обитали очень бедно одетые крестьяне.

Через какой-то час с небольшим после своего начала война прокатилась над головами этих людей, практически не коснувшись их и не причинив почти никакого вреда. Она просто оставила их позади себя и таким образом уже как бы даже закончилась для них. Многие представители гражданского населения уже повылазили из своих укрытий, но выглядели при этом довольно беспомощно и пребывали в явном замешательстве. У нас, однако, не было времени останавливаться и что-то им советовать. Передовые части нашей пехоты углубились уже примерно на четыре-пять километров на территорию противника. А «пантеры», как нам было известно, проникли еще дальше на литовские равнины и вовсю совершали там свои ужасающие концентрические рейды. Не оставались без дела и Люфтваффе. Действуя с наших передовых тыловых аэродромов, они совершали один боевой вылет за другим. Враг был обращен в бегство — и это было самым разумным, что ему оставалось делать в сложившейся обстановке. Все утро мы совершали энергичный и чрезвычайно массированный марш-бросок, наши глаза и шеи устали при этом провожать штаффель за штаффелем, стремительно несущиеся на восток: «Хейнкели» и «Дорнье» с их басовитым и как бы немного пульсирующим гудением, «Мессершмитты» с их душераздирающим завыванием и… бесконечные, неисчислимые «штуки». Все группы самолетов летели, поддерживая идеальное положение относительно друг друга в строю, как на воздушном параде, как будто бы не было ничего проще, как проходить вот так вот образцовым строем над оккупированной, но пока еще спорной территорией противника, т. е. над фронтовой полосой самых активных боевых действий.

Вдруг мы услышали в отдалении какое-то странное и постепенно приближающееся гудение, однако пока не могли рассмотреть ничего более или менее определенного, даже с помощью биноклей. И вот наконец в широкой бреши между низко висящими облаками мы наконец рассмотрели источник потревожившего нас звука. Это были… пять, шесть… семь русских бомбардировщиков. Наши колонны остановились, и люди бросились по обочинам в поисках хоть каких-нибудь укрытий. Зенитчики поспешно позапрыгивали на свои зенитные установки. Теперь стало уже хорошо видно, что это не тяжелые бомбардировщики, а маленькие и тупоносые истребители-монопланы, а вместе с ними еще и похожие на них бипланы — возможно, пикирующие бомбардировщики. Вся эта группа летела строго на запад и должна была вот-вот пройти прямо над нашими головами — их целью были, к счастью, не мы. Зенитчики открыли по ним не слишком упорядоченный огонь и таким образом обнаружили себя. Русские самолеты с небольшим снижением отклонились вправо от первоначального курса и благополучно проскочили мимо, а примерно через минуту мы услышали глухие разрывы их бомб где-то в полутора-двух километрах сзади, в нашем тылу, а затем увидели и взметнувшиеся кверху клубы пыли и дыма от этих разрывов. Вот они уже возвращаются обратно на восток, правда теперь немного стороной от нас, да и не в таком четком строю. Мы возобновили наше движение в том же направлении.

Первые пленные! Мы разглядывали их очень пристально и даже как-то жадно, желая понять сразу как можно больше о нашем новом враге. Их было примерно около взвода, одеты в поношенную форму какого-то неопределенного желто-зеленого цвета. Выглядели они как-то не вполне по-военному, слишком расхлябанно, и все как один обриты наголо. Тяжелые мясистые лица с крупными чертами были при этом какими-то на удивление невыразительными.

От расположенной неподалеку от дороги фермы, мимо которой мы в тот момент проходили, послышался крик — это звали нас с просьбой оказать первую помощь находившимся там раненым. Я отправился туда в сопровождении Дехорна и Вегенера. Войдя в дом, мы увидели группу штатских и нескольких раненых русских солдат. Я быстро оказал всем нуждавшимся в этом первую помощь, а Вегенеру приказал заняться легкими случаями и сделать доклад санитарной команде с наставлением управиться со всем этим как можно безотлагательнее.

Закончив с ранеными, мы отправились дальше. Надо заметить, что по мере нашего продвижения все дальше и дальше на восток я очень скоро понял, что, учитывая специфику наших задач, самым оптимальным для меня средством передвижения является… лошадь. Несясь верхом галопом по полям сбоку от дороги, я уже очень скоро смог обогнать маршировавшую по ней колонну и снова присоединиться к Нойхоффу, и именно в это мгновение с поля с мирно колыхавшимися на нем высоченными стеблями кукурузы — буквально метрах в пятнадцати спереди и справа от нас — вдруг раздались выстрелы. Нойхофф осадил своего коня настолько резко и сильно, что от неожиданности тот взвился на дыбы и чуть не упал. Никто из нас не сомневался тогда, что стреляли прямо по нам. В мгновение ока мы спрыгнули на землю и пригнулись как можно ниже, успев заметить, как адъютант Нойхоффа Хиллеманнс и еще некоторые из наших людей стремительно бросились в кукурузу, осатанело стреляя прямо перед собою из всего огнестрельного оружия, у кого что было. Как только они скрылись в этих довольно густых зарослях, оттуда сразу же послышались звуки короткой, но отчаянной рукопашной схватки, отдельные пистолетные выстрелы, удары прикладами карабинов и приглушенные вскрики.

Первым, все еще сжимая свой карабин за ствол, из кукурузы выбрался обратно высоченный пехотинец из штабной роты. Пожав плечами, как будто такие эпизоды для него — самое обычное дело, он бросил нам: «Все кончено!» Приклад карабина этого верзилы, как я сразу же заметил, был густо забрызган кровью.

Нойхофф и я поспешили в кукурузу. На совсем недавно вскопанной с целью сооружения укрытия земле, обагренной еще теплой кровью, в совершенно противоестественных положениях лежали тела русского комиссара и четверых солдат. Их головы и лица были буквально вмяты в эту землю ударами прикладов. При виде этой душераздирающей картины у меня сразу же мелькнула мысль, что устроенная ими таким бестолковым образом засада на нас являлась, по сути, каким-то безумным способом самоубийства. Руки комиссара все еще судорожно сжимали вырванные с корнем стебли кукурузы. Потери с нашей стороны на фоне всего этого были несравненно меньшими: один человек ранен штыком в руку, у другого же — еще более легкое ранение икроножной мышцы. Немного йода, немного марли, пара полосок самоклеящегося пластыря — и оба вполне готовы продолжать путь вместе со всеми нами. Нойхофф, Хиллеманнс и я поехали вместе верхом во главе колонны.

— Не ожидал увидеть такое, — несколько потрясенно замечает наконец Нойхофф, вторя моим мыслям. — Атаковать впятером целый батальон… Это же чистейшее самоубийство!

Нам еще только предстояло узнать на собственной шкуре, что эти маленькие кучки русских окажутся одной из наших самых больших головных болей. Кукуруза вымахала более чем в человеческий рост и представляла собой идеальное укрытие для этих банд горилл, таившихся в ней, в то время как основная часть сил русских уже откатилась назад в поспешном отступлении. Как правило, верховодили у них фанатичные советские комиссары, и мы никогда не знали, откуда и, главное, когда раздадутся их выстрелы.

По мере того, как солнце приближалось, становилось все жарче и жарче, а поскольку мы топали тысячами ног по мельчайшей дорожной пыли, то постепенно вся наша амуниция — одежда, оружие, равно как лица и руки, — приобрела устойчивый светло-желтый оттенок. Пылевая завеса на дороге и вблизи нее была настолько плотной, что люди и машины просматривались сквозь нее вообще как какие-то потусторонние призраки. Я промочил гортань и губы глотком воды из своей походной фляги и был несказанно рад, когда вдруг объявили небольшой привал. Был как раз полдень, и мы расположились для отдыха в небольшом придорожном лесочке. Только мы устроились поудобнее в не слишком густой тени, как увидели приближавшуюся к нам с восточного направления группу русских бомбардировщиков. Они шли чередующимися виражами, явно выискивая какую-нибудь наземную цель.