Осколки тебя

— Зачем мне навещать своего отца? Он умер, — ответила я резким, холодным и жестоким тоном, в котором профи была уже я.

Резкий вдох моей матери сказал мне, что я попала в точку.

— Твой отец не умер, Магнолия, — прошипела она. — Не смей больше так говорить о нем.

Я фыркнула.

— Я поверю тебе, если ты прямо сейчас позвонишь ему, и он назовет мое имя, — бросила я вызов.

Пауза. Долгая пауза.

— Правильно, ты не можешь ему позвонить, — сказала я, нарушая молчание. — Потому что он не помнит моего имени. И того факта, что у него вообще есть дочь. Или жена, если уж на то пошло. Мой отец стал бы единственной причиной, по которой я поехала бы домой на День благодарения, потому что он единственный из моих родителей, кто не винит меня в смерти Коди.

Еще один резкий вдох.

— Даже не пытайся изображать шок или защищаться, — продолжила я. — Потому что мы обе знаем, что я права. Даже до того, как отец умер, ты не была рождена стать матерью. Ты рождена для того, чтобы быть женой полковника, и, к несчастью для тебя, у этой роли оказался побочный эффект в виде рождения детей. Я рада, что ты вела себя как холодная, бесчувственная мегера и сделала из меня себе подобную. Потому что без тебя я бы не добилась всего того, что у меня есть. За это я тебе безмерно благодарна, мама. Я оплачу для тебя самый лучший дом престарелых, когда ты, наконец, поддашься какой-нибудь болезни. Кроме того, не жди меня больше на Рождество, дни рождения или любые другие дерьмовые праздники, призванные объединить ненавидевших друг друга людей.

Высказавшись, я повесила трубку, направилась к шкафу, где хранила спиртное, и принялась топить свои печали в виски.

ГЛАВА 5

«Все всегда заканчивалось слишком быстро. Я старался растянуть время, чтобы не искать другую жертву, но делать это становилось все труднее. Никто меня не ловил. Даже близко. Я был богом. И смертью. Вот какой подарок я им делал. Давал возможность умереть ради искусства. Разве женщина может мечтать о смерти прекраснее?»

— Сейчас шесть тридцать утра, и я только что постригла себе челку.

Я прищурилась в зеркало, наклоняя голову влево и вправо, чтобы убедиться, что она ровная.

— Я не уверена, то ли у меня получился отличный новый образ, то ли я нахожусь в самом разгаре психоза.

Я так долго смотрела на себя в зеркало, что было трудно сказать сколько именно.

— Хорошо, перезвони мне или хотя бы напиши и дай знать, что ты еще не умерла от истощения, — закончила я, зная, что Кэти работала по сменам, с которыми ни один человек не справится без кофеина или не убив кого-нибудь.

Я повесила трубку, болезненно осознавая истерику, эхом отдающуюся в трубке.

Больше недели я не разговаривала ни с одним человеческим существом. Больше недели. В Нью-Йорке подобное было бы невозможно.

Даже если бы я не осталась там и не жила, или не спала с моим нынешним Тоддом. Этим именем я называла всех своих бойфрендов с Уолл-стрит с трастовым фондом и нюхающих кокаин. Их всех звали либо Трент, либо Кип или еще как-нибудь. Сокращенно Тодд. И было идеально то, что самого последнего из них действительно звали Тоддом.

К восьми утра на меня бы уже наорал мой инструктор по фитнесу, затем мне рассказали бы о новейшем вкусе комбучи в баре соков, а бариста рассказал бы об их новом меню, на которое мне было бы плевать и ко всему прочему мне пришлось бы послать пятерых таксистов.

Итак, после недели в полном одиночестве и без единого разговора по телефону, я начала сходить с ума.

Мой взгляд остановился на оранжевом пузырьке с таблетками в шкафчике в ванной.

— Ты не можешь уехать в хижину у черта на куличках.

Я подняла бровь, как это делала любая женщина моего поколения, когда мужчина пытался сказать ей, что она не может что-то сделать.

— Ох, и почему же?

Я даже собралась сказать ему, что могу отбиться от любого серийного убийцы, который может скрываться в лесах Вашингтона благодаря урокам самообороны и Глоку, из которого стрелять меня научил отец незадолго до того, как я переехала в Нью-Йорк.

— Потому что у тебя депрессия.

Он по-особенному произнес это слово. Медленно. Тягуче. Поддерживая зрительный контакт со мной, напоминая мне о моей слабости. О моей болезни. Он притворялся что понимает и принимает меня такой, какая я есть. Но я знала, что он стыдился. Стыдился меня. Ему было стыдно и за себя. На его лице появлялось забавное выражение, когда я говорила в интервью о своих проблемах с психикой или когда намекала на них в «компании». Конечно, наедине он делал самый минимум. В меру понимал, слушал со слегка остекленевшим блеском в глазах, но я знала, что для него идеальным сценарием был тот, где я никогда не рассказывала о своих проблемах и позволяла ему делиться только его успехами.

Так что да, то, как он произнес это слово, как смотрел на меня, и в целом тот факт, что он был полным мудаком, очень меня раздражал.

— Я знаю, что у меня депрессия, — мягко сказала я ему.

Он потянулся вперед, чтобы взять меня за руку. Я могла бы устроить драму, вырваться из его объятий и накричать на него. Обычно я бы так и поступила. Я весьма чувствительная натура. Писатели вроде как должны быть такими, так или иначе. Либо внутренне, либо внешне. Но сейчас мне не хотелось драмы. Меня наполняло странное спокойствие, и я позволила его слишком мягкой руке слишком легко схватить мою.

О, как же я мечтала о мужчине с мозолистыми руками и крепкой, почти болезненной хваткой.

— Тебе не нужно отправляться в глушь, где может случиться все, что угодно. У тебя не будет никого, кто мог бы тебе помочь. Ты будешь одна.

Я посмотрела на него, не моргая.

— Да, как раз в этот самый момент я и понимаю, что мне нужно побыть одной, в полном одиночестве.

Тодд Генри III совсем не обрадовался тому, что его бросили. Потому что человек с его именем, связями, деньгами и формой челюсти не привык, чтобы его бросали. Даже несмотря на то, что он был женоненавистником, снобом и не очень хорош в постели. Он заверил меня, что мне придется умолять, чтобы вернуть его, а затем я заверила его, показав средний палец, что буду умолять только о способности возвращать людей из мертвых или с края пропасти, и ни о чем другом.

Излишне говорить, что мне пришлось сменить номер телефона, чтобы убедиться в том, что он не будет названивать мне. Или, точнее, чтобы, попав в эту глушь и нырнув с головой в выпивку, я не потеряла всякое самоуважение, позвонив ему. До сих пор я не думала о нем с тоской, несмотря на многочисленные бутылки вина и неуверенность в своем решении переехать сюда.

Мои руки сомкнулись вокруг пузырька с таблетками. Я вытряхнула две таблетки на ладонь и запила их стаканом воды, стоящим на краю раковины. К сожалению, таблетки и вода не могли смыть воспоминания или те слова, но, по крайней мере, они могли стабилизировать меня, настолько чтобы постараться полюбить свою новую челку и отправиться писать книгу.