Осколки тени и света

На тропу взобралась поздним вечером, пыхтя как стадо ежей. Все же вниз куда проще. Доволоклась до границы поселка и остановилась

– А вдруг не пустит? – поделилась я с “золотком”. – Орать, пока не выйдет кто-нибудь?

– Балда, – сказал сумрак и собрался в вампира.

– Напугал.

– Тебя напугаешь теперь, как же. Сама кого-угодно напугаешь, особенно если с наветренной стороны подойдешь. Хотя я не брезгливый, когда голодный. Покормишь?

– Брустница покормит… Зачем он… так?

– Он не планировал. Такое нельзя спланировать. Просто воспользовался случаем, раз уж… так

– Воспользовался… Конечно. Как всегда.

– Зачем ты ходила туда одна?

– Так было нужно. Тянуло и… Я не одна, – возразила я, покосилась на “золотко”. Та согласно скрипнула в ответ камушками под лезвием.

– А сейчас?

– И сейчас тянет. Идем?

– А вдруг не пустит?

– Тогда вместе поорем. Громче выйдет.

Но орать не пришлось. Нас ждали.

2.Эхо и Целое

2. Эхо

– Слышали, ири Зовина? Ири Пешт утречком от демона родила.

– Не от демона, от некроманта, типун вам на язык, ири Славицева.

– Ой, можно подумать я своими глазами не видела как этот страх ее на Встречный день поймал.

– Выкиньте ваши глаза, это некроформ, у темных такое есть, когда они на тут сторону бегают каждый день, как вы со Снезкиным Явором за старый овин, а то и дважды за день.

– Хоть горшком назовите, ири Зовина, а все равно страх. Хотя мужик видный был. Издалека. Высокий и чернявый. И глаза лукавые, бесьи. Жалко, что ветер его призвал раньше срока. А кто принимал?

– Никто. Сама. Ирья Мелитар утром пришла проведать, а она уже того.

– Совсем? Светлый день! А я то думаю, что лопата опять стоит… Пришла узнать, а тут вы… По-нашему обычаю или как чужинку покоить будут?

– Вот же дурнота… Нормально с ней все. Того – это родила. И пуповину сама резала мужним ножом, как положено. Ирья только мыть помогла.

– Так и так опару ставить, хоть бы успеть…

– Успеете, ири Славицева. Не ясно еще, кого за отца посадят на встречинах.

– Так ясно кого, Рома же. Все одно он за ней как привязанный. Стыдоба… Брустница в нем души не чает, а он на два дома. Не по-хорошему это, ири Зовина, хоть ири Пешт и добрая женщина и ирье первая всегда в помощь вперед Алишиных, но… не по-хорошему.

– Кто бы говорил… Да нет у них ничего и не было. И не будет. Не те крылья, и ветер в их не тот. Теперь вот хоть радость. А знаете, опару все же лучше поставить, не лишнее.

3. Целое

С чего бы начать?..

Меня зовут Эленар и я хотела быть вдовой… Теперь я вдова. Дважды. Хотя второй раз – сомнительный. Я и женой-то ему не была, если по правилам. Впрочем, какие могут быть правила, когда тишина поет? Теперь просто тишина. Не долго звучало. Только эхо осталось. Долгое, как зима. Но и она проходит. Прошла. Весна. Здесь еще снег кругом и ночью мороз, а в Нодлуте наверняка во всю вороны орут. Март. Время вороньих песен.

Как-то я пристала к отцу. Он только вернулся из Управления, устал и был раздражен. Мне хотелось сказку, и хотя обычно мама мне их рассказывала, но я ныла и упиралась. Мне нужна была сказка именно в его исполнении, хотя я знала, что вряд ли услышу что-то милое или веселое.

– Жила-была девушка, красивая как звезда, – угрюмо заговорил отец, нахохлившись на краю моей постели и мрачно поблескивая рыжеватыми бликами в глубине глаз. – Многие ей завидовали. Однажды завистники сговорились и оболгали ее. Девушку обвинили и осудили, заперев в высокой башне. Все от нее отвернулись и даже ее жених-эльф. Когда он уходил, последним, она так кричала с верхушки башни, что сорвала свой чудесный голос и он стал хриплым. Каждый день она плакала, а каждую ночь смотрела на луну, потому что больше не накого было смотреть, пока не почернела от горя и не умерла от тоски. Тогда ее душа отрастила крылья, когти и клюв и улетела в небо. И теперь весной, едва только взойдет первая круглая луна, она зовет свою любовь. Конец.

Потом мы молчали. Мое смятение тлело в волосах, а отец придвинулся, погладил меня по лицу шершавыми костяшками и улыбнулся:

– Спасибо, огонек.

– За что?

– За свет и тепло.

Это был единственный раз, когда он так назвал меня. Всегда – только по имени. Будто это слово было для другого. А может, я все придумываю. Я часто придумываю. Но мне нравится думать, что отец уже тогда знал.

Огонек. Так ОН меня называл. А еще – глупым сполохом. Носил на руках, как ребенка, и любил сидеть в коридоре, прислонившись головой к косяку двери в детскую, в которой ни разу не был, только слышал сквозящую оттуда колыбельную.

Здесь очень светло и очень красиво, как вышивка белым по белому. Сначала не видишь, но стоит свету упасть под другим углом – невозможно оторваться. Низкое кресло, почти кровать, с подушками, столик, комодик и плетеная колыбель, привязанная к потолку. Единственным темным и живым в этом уголке тишины до недавнего времени была орхидея, вросшая в раму окна. На коротком одеревеневшем стебле два трехлепестковых темно-пурпурных, практически черных цветка.

Сейчас здесь есть еще кое-что такое же невыразимо красивое и кое-кто такой же живой.

Над колыбелью, покачиваясь, висит ловец. Обод из колючей ветки, паутина узора с дрожащими как капли крови пиропами, кисточки с затейливыми узелками, трубочки из звонкого черного стекла. В центре обода – гранатовая бусина со сквозным отверстием, похожим на зрачок. Она нанизана на привязанный будто второпях шнурок, сплетенный из волос и шелковых нитей, почти не различить, где что. Шнурок с бусиной выбивается из прочего плетения, но без нее на ловец невозможно смотреть – он перестает звучать, и мелодия тени и света превращается в тошнотворный хаос. Ее не видно днем, только в сумерках. Стоит солнцу сесть, по стенам комнаты разбегаются искрящиеся звездами спирали и долгие золотисто-огненные сполохи, а тьма поет тишиной и шуршит, как угли в камине.

В самой колыбели, в плетеном гнездышке – мой свет и тепло. Сопит, возится, причмокивает.

Ине… Мой Ине… Хмурый Тенне и лучистая Моран.

Когда наши малыши засыпают, я выхожу, закрываю дверь, оставляя щелку, чтобы колыбельная звучала не только в детской, а сама иду туда, где никто кроме меня не бывал, потому что раньше этого места не существовало.

Вниз по призрачной лестнице башни из света и камня с хрустальным колоколом, полным тишины.

Лестница начинается у детской. На нее никак не попасть, если не забраться сначала на другую, чуть поскрипывающую деревянну лестницу с мансарды, встать на последнюю ступеньку, закрыть глаза и шагнуть. Все вокруг становится зыбким, словно идешь в живом тумане или сквозь камень, превратившийся в туман. Долго или одно мгновение, одна ступенька или несколько сотен – всегда по-разному, но всегда, сколько бы я ни спускалась по спирали, я прихожу сюда.

В хаулитовой жеоде поросшей изнутри пиропом – вогнутое ложе, оплетенное корнями живого камня. Стоит мне приблизиться, как корни расступаются, открывая длинное большое тело с вросшим в центр груди узким кинжалом из мертвого железа с бусиной из хаулита с красными от пропитавшей их крови прожилками в рукояти. На белой коже полно рубцов и шрамов, но лицо осталось чистым. Глаза под плотно закрытыми веками не двигаются, стрелки ресниц замерли, брови и волосы, присыпаны серебром, будто иней выпал. Высокие скулы режут лицо, гладкие губы сжаты. Я помню, какими они могут быть, эти губы. Я помню какими могут быть руки, неподвижно лежащие поверх груди. Я знаю каждый миллиметр, каждую клеточку. Я ложусь рядом, почти поверх, как ложилась всегда, прижимаюсь щекой к груди и жду…