Осмос

Он по ошибке вошел в большой, просторный лифт, предназначенный для пациентов и медперсонала. Все стены там были обклеены инструкциями на случай пожара, призывами соблюдать личную гигиену, правилами предродовой подготовки будущей матери и остальных членов семьи к счастливому событию, рекомендациями Общества материнства и детства относительно диеты и т. д. Одно из слов, выделенных жирными буквами, привлекло его внимание, буквально притянуло его взгляд, словно магнитом: «инкубатор». «Посещения запрещены». Тем лучше. Да его туда никто и силком бы не затащил!.. Створки лифта медленно разошлись в стороны… Ему казалось, что лифт шел вниз, но нет, он, оказывается, поднимался. Шестой этаж… Он вышел на лестничную площадку, и тотчас же его взгляд уперся в призыв, начертанный прямо на стене: «Тихо! Дети спят!» Он прошел мимо стола дежурной медсестры, за которым никого не было и рядом с которым тихонько гудела микроволновая печь; он оказался в пустынном холле. По обе стороны от дверей стояли какие-то большие металлические фляги и тележка, вся заставленная какими-то банками, склянками, бутылочками, колбочками и ампулами. Он толкнул дверь и вошел куда-то, куда его сами, против его воли, несли ноги… и тотчас же застыл на месте, почти задыхаясь. У него возникло впечатление, что воздух с трудом циркулирует в его легких, что он вообще не дышит, как обычно, через нос, а соединен с жизнью плохой, забитой пылью трубкой или перекрученным шлангом. Вокруг царила тишина, как в виварии. В голубоватом полумраке он разглядел, что вдоль стен стоят какие-то прозрачные емкости, в которых знай себе спали малыши. Привет, головастики! Он никогда не видел такого количества младенцев, их было, может быть, двадцать, а может быть и больше, и все такие страшненькие, один страшней другого, некоторые так прямо отвратительные, гадкие, мерзкие, без глаз, без ртов, со сморщенной старческой кожей, со злобными гримасами на крохотных рожицах, с мокрыми, словно покрытыми скользкой слизью волосенками, и все, как на подбор, ярко-розового, неестественно-розового цвета, довольно противного… как перевозбужденный член… Ах ты Боже мой! И появление на свет этих божьих коровок, этих козявок называют счастливым событием! Вот чем заканчивается их любовь, когда они говорят, что любят вас! Да не вас они любят, а этих головастиков, что зарождаются в их телах и потом выскакивают из них, уже разевая рты, готовые заорать. Ругаясь себе под нос, он взвешивал на руке мягкие тельца младенцев, ощущая, как они пыхтят, кряхтят, трепыхаются, вздрагивают от его прикосновений. Он рассматривал на их ручонках специальные браслеты, на которых были указаны имена, своеобразные удостоверения личности для новорожденных. Моргана… Ванесса, Манон, Стефания… Сколько девчонок! Ах, чертовы жабки! Нет, ничего не изменилось в этом мире: Земля продолжает вращаться, все идет своим чередом, делать детей — дело нехитрое, они плодятся ужасно быстро… Ну, так какое же из этих земноводных вылезло, нет, выползло из живота Нелли? Кому из них предстоит стать его судьбой? Его роком? Этот, что ли? Он взял на руки еще одного младенца, и в этот момент у него в кармане заверещал мобильник. К одному уху он приложил мобилу, к другому же прижалась горячая попка ребенка, которого он придерживал второй рукой.

— Черт побери! Старик, где ты шляешься? Пропал на целых пять дней и ни слуху ни духу!

— Да сейчас приеду, не ори. Вы где?

— У училок. Девчонка не хочет открывать дверь, а ее благоверный смылся. Ждем тебя, чтобы либо взломать дверь, либо уломать эту дуру.

— Иду.

— Ты далеко?

— В клинике, у меня только что сын родился.

— Вот здорово, старик! Сын, это же классно! Слушай, обмыть бы надо!

— Успеем… А вообще-то нельзя ли подождать с этой училкой до завтра?

— Ты что, больной? Совсем спятил? Теперь тебе не только о себе надо думать! Теперь у тебя есть сын, а его кормить, поить, одевать, обувать надо. Так что соображай…

Марк нажал на кнопку конца связи и обнаружил, что сам того не сознавая, в какой-то момент принялся укачивать ребенка. Он не испытывал к нему ненависти, нет… мало того, он чувствовал, что все крепче прижимает малыша к себе, а тот, свернувшись клубочком, прижимается к нему. На бирочке, прикрепленной к кушачку малыша, он успел прочесть: Марк Аврелий, — и тотчас же обернулся на звук быстрых шагов и грозный голос шипевшей на него медсестры.

— Что за безобразие! Что вы тут делаете?

— Да вот, пришел посмотреть… этот вроде бы мой…

— Вы что, читать не умеете? Сюда нельзя посторонним!

Как воришка, застигнутый на месте преступления и пойманный с поличным, он позволил ей забрать у него из рук младенца, думая только об одном: как бы поскорее дать деру. Медсестра властным тоном велела ему приходить в часы, предназначенные для посещений. Он бросился вниз по лестнице.

Ага, у него небольшой выигрыш! Он может сыграть одну партию бесплатно… Пустячок, а приятно… Было пять часов вечера, Марк играл на электронном бильярде, играл весь день. Он не пошел к училкам, куда его настойчиво звал напарник, не отвечал на звонки. Он литрами пил кофе и воду, сожрал бесчисленное количество бутербродов, и все время повторял и повторял про себя против своей воли «Марк Аврелий»; эти два слова вертелись у него в мозгу так, как порой крутятся слова или музыка какой-нибудь привязчивой песенки; но он никак не мог избавиться от этого наваждения, хотя и старался чем-то их «перебить». К тому же все-таки о чем-то они ему напоминали, о чем-то очень далеком, смутном…

Он вышел из бара в каком-то странном полукоматозном состоянии. Прямо перед ним находилась мэрия. Над входом развевался государственный флаг. С утра он уже раз двадцать прошел по этой площади. Он видел, как в двери мэрии входили люди: пенсионеры, вдовы, женихи и невесты. Он видел, как они оттуда выходили; он наблюдал за тем, как группа инвалидов, с трудом передвигавшихся на костылях и колясках, возлагала цветы к памятнику горожанам, павшим на фронтах. Он пересек пешеходную зону, выложенную мраморной плиткой, и у него в эту минуту создалось впечатление, что он ступает не по твердой почве, а идет подобно Христу по золотисто-черной воде аки посуху, и впереди его ждет девочка, размахивающая руками. Ему казалось, что он ее видит наяву, хотя и сознавал, что его видения — это бред… Нет, девчонка-то действительно была, только не та, что привиделась ему в тот миг, когда он пытался покончить с собой. Перед ним на карусели каталась девчонка в шерстяной шапочке с зеленым помпоном, в больших очках в черепаховой оправе, она сидела за рулем пожарной машины, воображая, что правит ею и ведет ее по усыпанному звездами голубому небу среди слоников, пароходов, самолетов, танков, страусов, дельфинов. Был среди этих экзотических средств передвижения и еще один «предмет», который Марк назвал про себя Ноевым ковчегом, ощетинившимся радарами и пушками. Чувствуя себя еще оглушенным и ошалевшим от бильярда, Марк подошел поближе и смешался с толпой родителей, он смотрел на крутящийся круг карусели, и перед его взором мелькали кепочки и шапочки, расстегнутые воротники и развевающиеся шарфики, сопливые носы, выбившиеся пряди волос, беззубые улыбки, косички и челки, смеющиеся или перепуганные рожицы, — и все это куда-то неслось, подчиняясь ритму какого-то веселенького мотивчика с испанским «привкусом». Внезапно он почувствовал, что сердце у него сейчас выскочит из груди, потому что он вдруг увидел среди мигающих лампочек маленькую яхточку Нелли, а за ней следовала огромная ржавая черная посудина, на борту которой огромными белыми буквами было выведено ее название: «Марк Аврелий».

Расталкивая людей словно смывающийся с места преступления преступник, Марк опрометью бросился к мэрии и поспел чуть ли не за минуту до закрытия. Он вихрем промчался через холл, взлетел по лестнице, понесся по коридору и ворвался в отдел регистрации новорожденных. Он увидел стол, компьютер с погасшим экраном монитора, большой плакат с изображением разноцветных тропических рыб на стене и служащую, явно ведшую свой род от уроженцев Антильских островов; она как раз надевала пальто. Было без двух минут пять. Он сказал, что пришел признать и зарегистрировать своего сына и что он не уйдет отсюда, пока все документы не будут оформлены как полагается, он законы знает и чтит.

— Фамилия матери?

— Все написано вот в этих бумагах… Она только что родила…

— Замужем? Как писать: мадам или мадемуазель?

— Мадемуазель… но это там тоже написано… да и какое это имеет значение!

Пальцы служащей порхали по клавиатуре компьютера, она печатала вслепую и даже ни разу на нее не взглянула.

— Мальчик? Девочка?

— У меня сын…

— Какое имя вы дадите ребенку?

— Марк Аврелий, — сказал он с коротким злым смешком. — Его будут звать как отца… Как двух его отцов… Ну, как вам это нравится?

Он закусил губу и через мгновение выдохнул:

— Марк Аврелий… звучит как-то старомодно и с большой претензией, не так ли? Пьер — Поль — Жак — гораздо лучше и уху привычнее, да и из моды никогда не выйдет… не будем выпендриваться…

Служащая заставила Марка подписать текст заявления.

— Ну вот и все, месье. Так это вы счастливый папаша?

VIII

И в течение пяти лет эта немыслимая семейка существовала в замкнутом пространстве, томилась словно под колпаком; мы с мамой в комнатке наверху, отец с собакой — внизу. В нашей лачуге существовало как бы два домашних очага, две семьи, и взрослые были друг для друга чужаками, они постоянно были настороже, словно всегда держали пальцы на курке пистолета, с их уст всегда готовы были слететь ругательства, и каждый из них всегда только и ждал, что его вот-вот вышвырнут отсюда и придется убраться. Иногда они, правда, вдвоем ходили за продуктами на ярмарку на набережной, отец расплачивался, мама вела подсчеты. Она все вечера проводила за этим занятием, что-то множила, делила, складывала, вычитала, а по утрам Марк находил под стаканом или кружкой сухой результат ее ночных трудов: на бумаге значилась цифра его долга, уменьшавшаяся на сумму, затраченную на покупку провизии. Дело было в том, что при помощи банковских служащих она определила не только сумму ущерба за потерю затонувшей яхты, но еще и предъявила этому мошеннику, как она называла Марка, счет за моральный ущерб, а также за утрату некоторых материальных ценностей. Словом, она считала, что он ей должен сто тысяч франков. Она буквально раздавила его этой суммой. Она, правда, говорила, что хочет облегчить ему это бремя и предлагала пожениться, чтобы можно было заключить договор о совместном владении имуществом. Она утверждала, что, получив возмещение за понесенный ущерб, она вновь обретет вкус к жизни, вновь обретет «аппетит», в ней вновь проснутся инстинкты… Она говорила, что надо ждать и надеяться. Иногда по ночам Марк пытался ее разжалобить, пытался заставить сменить гнев на милость, я слышал, как под его ногами поскрипывали ступени, слышал горячечный шепот, слышал громкие, раздраженные голоса, лай собаки и грохот телевизора, включенного Марком на полную громкость после очередного провала. Иногда он не ночевал дома или приводил к себе приятелей, и они пили на кухне всю ночь напролет. Я слышал, как он говорил им: «Наверху спит моя жена. Она стоит сто тысяч франков. Меня бы очень устроило, если бы мне удалось сбагрить вам ее и выручить за нее сто тысяч. Ну как, не желаете?» Один раз я услышал звук шагов, приглушенный смех, внезапно зажегся свет. Жорж и Марк стояли в ногах кровати и смотрели на мою спящую мать. Она прижималась ко мне или прижимала меня к себе…

Вот так прошли те пять лет, когда у меня были родители, я имею в виду, были отец и мать. Но на протяжении этих пяти лет они никогда не жили в добром согласии, они только делали вид, что у них все в порядке. То были пять лет, наполненные тревогой, страхом, тоской, бессонными ночами для них, а для меня это были годы, когда у меня случались очень приятные минуты, когда я с нетерпением ждал солнечного лета. Если бы меня тогда спросили, счастлив ли я, я бы наверняка ответил, что счастлив, конечно, счастлив, ведь для меня эти годы были годами полнейшего счастья… вплоть до того вечера, когда повалил снег и когда сердце мое закрылось и замолчало. Мне тогда как раз недавно исполнилось шесть лет, в доме играла музыка, ветер проникал в комнату и шевелил занавески, ночь обещала быть бурной. Я проснулся, но еще не совсем отошел ото сна… А ведь мне тогда приснилось, что я нахожусь в доме дровосеков, которых нужда довела до того, что они вынуждены есть своих детей, чтобы не умереть с голоду… И вот у меня все смешалось в голове: мне показалось, что наш дом — это и есть тот дом из сказки, а тут еще в темноте показалась фигура Марка, он крался на цыпочках, словно неудачливый вор, проваливший «дело» и теперь вернувшийся домой в каком-то растерзанном виде. Он был очень бледен, на его черном пиджаке резко выделялись снежные хлопья. Он запер дверь на ключ, прошел через кухню к раковине и стал жадно пить воду прямо из-под крана, шумно, со вздохами и всхлипами, как пьет израненный и издыхающий дикий зверь, а я… я сидел под столом, куда я забился со страху, и смотрел на его облепленные снегом мокасины и намокшие почти до колен брюки. Кто из нас двоих испугался больше, когда наши взгляды встретились, не знаю, не знаю…

— А где мама?

— Разве она не наверху?

Ну и вопрос! Неужели он думал тогда, что сможет таким образом выкрутиться? Да скорее так можно было выдать себя с головой! Он тогда не знал, что он натворил, и не знал, на что он был способен в тот момент. Он смотрел на меня, смотрел, как я топчусь у него под ногами, а его глаза говорили нечто совсем иное, чем то, что говорили его уста. Эти глаза говорили: «Как же я дал такого маху?! Как я мог забыть об этом маленьком куске дерьма?!» Они говорили: «Что же мне с ним делать? Дать ему по башке пару раз куском черепицы с острыми краями, и ему с лихвой хватит!» На мое счастье, руки у него в тот момент были заняты: в одной руке он держал тарелку, а другой он нервно мял тряпку.

— Она обязательно должна быть наверху… само собой разумеется! Поднимайся и ложись в кровать!

Он машинально мыл тарелки и ставил их на подставку для сушки посуды. Если бы у нас была тысяча грязных тарелок, он бы все их перемыл и все бы вытер, он всю тысячу бы перебил, сохраняя все тот же дурацкий вид, не обращая внимания на то, что руки у него покраснели и онемели от холода.

— Ну, марш в кровать!

Я не двигался с места.

— Смотри у меня, если я поднимусь наверх и окажется, что она там, я тебе задам!