Осмос

Пьер не дышал… Лицо его отца превратилось в застывшую маску.

— Скажи же, — повторил Марк, — наберись храбрости и скажи. Не останавливайся на достигнутом, не довольствуйся тем, что ты написал в своей тетради всякий вздор, чтобы нагнать на меня страху!

Когда Марк произнес последнее слово этой тирады, Пьер наконец вдруг окончательно понял, что так обеспокоило его отца. Все дело было в том, что в темно-карих глазах Марка, горевших тревожным огнем, отражались его собственные глаза, горевшие точно таким же огнем, и у Пьера возникло ощущение, что Марк прочел в его глазах одну коротенькую-коротенькую фразу, на которую он должен был непременно в конце концов наткнуться в одной из тетрадок, куда Пьер записывал свои воспоминания и впечатления, фразу, состоявшую всего из нескольких слов, но… способную отправить его за решетку: «Это ты ее убил».

Среди ночи Пьер проснулся. Все теперь было неясно, непрочно, зыбко… Во сне он сбросил с себя одеяло, ноги у него свесились с кровати. «Я, наверное, заболел», — подумал он, ощупывая побаливавшее горло. Он снова увидел, как его тетрадь куда-то летит во мрак, в облако тумана и вдруг возвращается, чтобы обрушиться на него, как бумеранг. Воспоминания… да уж, у него были такие воспоминания, каких не было ни у кого из его сверстников… В его воспоминаниях в тугой узел были завязаны самые несовместимые вещи: шепот, раскаленные угли и горящие глаза; ногти, покрытые лаком, и грязные ногти на мужских руках, падавшие на пол после прикосновения к ним ножниц; улыбки, такие широкие, что можно было пересчитать во рту зубы; маленькие острые бородки и небритые подбородки, трясущиеся от смеха перед тем, как раздастся звук пощечины; крики, треск, хруст; пропасть, в которую он едва не свалился…

— Папа, — позвал он, не дождался ответа и встал с кровати. Тут-то он и обнаружил, что лежал, как был, в мокрой одежде. Он спустился по лестнице вниз и не нашел, как ожидал, отца распростертым на диване. На кухне горел свет, на столе, на самом видном месте лежала записка: «Лучшее, что я могу сделать, так это отправиться в Париж на поиски твоей матери. Я буду там завтра вечером и позвоню тебе. Постарайся не наделать глупостей. Папа».

В мгновение ока Пьер оказался около стенного шкафа под лестницей. Нет, рюкзачка там не было… Он вздрогнул, услышав какой-то шум. Неплотно закрытая дверь поскрипывала и вдруг отворилась, вероятно, под напором ветра. В дверном проеме он увидел, что ночь довольно светлая. Он пошел по направлению к реке. Безоблачное небо, голубоватый, призрачный свет луны и звезд, Лумьоль, возвышающийся на холме… Городок сейчас выглядел так, как будто смотришь на него со дна ущелья… Пьер рухнул на прибрежный песок.

XI

Каждый день, придя в коллеж, Пьер подкарауливал ее. Она редко приходила вовремя. Она входила в дверь, он шел за ней следом. Вот сегодня у нее новый плащ серебристо-серого цвета. Она увидела, что дверь закрывается, и побежала, каблучки ее туфель застучали по тротуару; волосы у нее были забраны в пучок, но, видимо, плохо закреплены шпильками, и они выбивались из пучка и трепетали на ветру. На следующий день на ней была пестрая, словно сшитая из разноцветных клочков юбка, черные колготки, пиджак из темно-коричневой шерсти с большим отложным воротником; губы у нее были накрашены ярко-алой помадой. Несомненно, у нее была намечена встреча или должно было состояться какое-то собрание. А на следующий день на ней были светло-бежевые полусапожки. «В ней, наверное, метр семьдесят, разумеется, если она босиком, без туфель, примерно с меня ростом, — думал Пьер, — но выглядит она довольно высокой. Она не любит шляпки, шапочки и береты и не носит их. Волосы у нее тонкие, легкие, не длинные и не короткие, до плеч; ее не назовешь ни блондинкой, ни шатенкой, а так, нечто среднее… пожалуй, можно сказать, что волосы у нее светло-русые, они у нее слегка вьются и напоминают морские волны с ажурной пеной на гребнях… Я знаю о ней немало, я издалека узнаю ее по походке, могу узнать в темноте по звуку шагов. По ночам я вижу ее во сне и могу смотреть на нее в свое удовольствие. Чаще всего она лежит неподвижно на песке или на траве. Она принадлежит мне, она — моя. Сегодня я прождал ее понапрасну. Я ждал, ждал, ждал… Солнце било мне в глаза и слепило меня, а ее все не было и не было. Все утро я проторчал у коллежа. Люди шли мимо и, наверное, думали, почему я не на уроках и не следует ли им сообщить обо мне как о прогульщике. Я сел на скамейку, потом улегся на нее. Мне было холодно, я продрог. Внезапно в голову мне пришла одна идея, и я дал нечто вроде обета: поговорить с ней, пока живительный сок не дойдет до ветвей платанов и на них появятся листья. Итак, у меня в запасе четыре-пять месяцев. А если я этого не сделаю, то должен буду забыть о ней. Я вошел в кафе „Галилей“, но ее там не было. В нишах-ячейках целовались парочки. У меня в кармане еще завалялись десять франков. Я заказал порцию рома, а официант подал мне стакан молока. Я сказал, что пошутил. Да, а сегодня на ней было длинное бежевое пальто с очень к нему подходившим, хорошо подобранным кожаным поясом, светло-голубые джинсы, из-под которых выглядывали черные полусапожки. Она шла быстрым шагом, приложив одну руку к груди, она казалась чем-то озабоченной, взволнованной. Я приблизился к ней, чтобы сказать, что я ждал ее, но она меня не заметила, даже не обратила на меня внимания, словно вообще не видела. Она прошла мимо меня, я повернул обратно и пошел за ней, вошел в коллеж, но там потерял ее из виду. А сегодня утром красная легковая машина остановилась почти рядом со мной, она не вышла из машины сразу же, а продолжала в ней сидеть. Зазвенел звонок в коллеже, и вот только тогда она выскочила из авто и побежала через площадь. На ней была юбка из ткани цвета хаки, простая куртка и футболка. Сердце мое сильно билось. Какой-то тип вылез из этой колымаги и побежал за ней, вопя на бегу: „Лора, ты забыла сумку!“ Итак, ее зовут Лора. Сегодня утром она жевала жевательную резинку. Она опаздывала, но почему-то не особенно торопилась. Быть может, это я опоздал на урок? Быть может, у нас не совпадает расписание? Она шла и смотрела на платаны. На некоторых уже кое-где набухли почки, но до листьев еще далеко, что же касается моего обета, то он по-прежнему остается в силе. По правде сказать, мне никак не удается назвать ее Лорой. Для меня это слишком фамильярно, что ли. Ведь назвать ее так означало бы, что мы с ней близко знакомы. Нет, чтобы обратиться к ней вот так запросто, мне сначала нужно было бы ее поцеловать, чтобы мои губы ощутили вкус ее губ. Сегодня она ела апельсин вместе с кожурой, что за странная идея! Я тоже попробовал, но мне не понравилось: это и невкусно и непрактично, потому что пальцы становятся липкими. Испания занимает третье место среди стран — производителей апельсинов, после Израиля и Мальты. Сегодня утром она вышла из кафе „Галилей“ и столкнулась нос к носу с моей училкой французского по прозвищу Длинноносая, они пошли рядом, болтая, как две закадычные подружки. Так вместе они и вошли в здание лицея. Рядом с ней моя училка выглядела нескладной толстой кубышкой. Сегодня утром я побежал за ней, я хотел с ней заговорить, хотел ей сказать: „Лора“, хотел, чтобы ее глаза заглянули в мои, чтобы ее рот оставался закрытым или открылся бы только для того, чтобы произнести: „Да“, но я пронесся мимо нее вихрем, на всей скорости, ворвался в коллеж, расталкивая учеников, и побежал наверх, чтобы спрятаться в одном из классов. Сегодня утром у нее была желто-синяя спортивная сумка. Она выше ростом, чем моя училка гимнастики, и она гораздо красивее. Лора… Лора… Лора… Нет, никак мне не удается назвать тебя Лорой. Давай сначала поцелуемся. Я никогда не видел ее рук, потому что она либо ходит, засунув руки в карманы, либо носит перчатки, либо я нахожусь очень далеко, чтобы их хорошенько разглядеть. Я так боюсь, что она может быть замужем. Если она замужем… я ее… я ее… убью. На мой взгляд, ей года двадцать четыре. Мне-то тринадцать… что тут скажешь… дурацкий возраст… невозможно предугадать, кем ты станешь. Сейчас ты просто еще никто. Нет, я ее не убью… Я заканчиваю эту тетрадь. Я не хочу видеть ее руки. Сегодня она была в легком летнем платье и в туфлях на босу ногу. Я никогда прежде не видел нежную кожу Лоры. Это зрелище так тронуло меня, что мне стало очень грустно. И почему она ходит с голыми ногами? Ведь еще совсем не жарко, еще ведь только апрель. WXD310 — это номер машины, на которой Лора приезжает каждый четверг в лицей. Лора WXD310. А я… я — Пьер WXD645. Лора WXD645. Согласен, господин мэр… Согласна, господин мэр…»

Пьер опустил руку и пошарил под кроватью, чтобы выудить оттуда свою тетрадь. Каждый вечер у него было «свидание» с ней. У него на лбу была укреплена лампочка, как у шахтеров, державшаяся на двух регулируемых резинках. Он писал гелевой ручкой. Она нравилась ему потому, что писала тонко и четко, не царапая бумагу, как писала бы дорогая перьевая ручка. Обычно он перечитывал то, что написал накануне, ставил дату и записывал свои «замечания» относительно Лоры, оценивая ее по многим параметрам. «Высокая, гибкая, стройная, у нее такой вид, будто она всегда улыбается, даже когда она не улыбается вовсе; волосы у нее золотистые, кожа бледно-розовая, матовая; она идет, слегка покачиваясь на высоких каблуках, она всегда выглядит свежей и ослепительно-чистой, словно только что после купания, она прекрасна всегда, летом и зимой. Я закрываю ей глаза, я их вновь открываю; они у нее очень светлые, прозрачные, а ресницы — черные-черные. Кожа у нее ровная, гладкая, без единой морщинки, вся она так и дышит здоровьем и свежестью, кровь хорошо ее греет. Я целую ее и говорю ей: „Лора“. Это слово она любит больше всех других слов на свете, и я тоже. Вот и точка соприкосновения… Я знаю наперечет весь ее гардероб: одно платье, четыре куртки, два плаща, бежевое пальто, очень красивое, пригнанное точно по фигуре, с шикарным поясом, а второе под леопарда (на мой взгляд, просто жуткое), шесть пиджаков, четыре блузки, две пары перчаток (красные кожаные и красные шерстяные), не меньше пяти юбок, шесть-семь свитеров, два из них с отложным воротником, как у мужской рубашки (они мне не нравятся), а два белых с круглыми воротниками по типу водолазок мне очень нравятся, несколько пар джинсов и умопомрачительные облегающие брюки, терзающие мне сердце, а также еще одни черные брюки, но только обычные, нормальные, как у всех. Она носит полусапожки, туфли-мокасины, и никогда я не видел ее в кроссовках. Никогда не носит никаких головных уборов, ничего, кроме развевающихся по ветру волос. Иногда она красит губы. Характер… она благородна, непостоянна, ее можно назвать бунтовщицей, она вспыльчива, иногда бывает злой, по ее мнению, она всегда права… она странная, немного странная, порой робкая, а еще, пожалуй, она не слишком хитра. Так что я, наверное, умен за двоих. Ее расписание: три дня в неделю она появляется в лицее имени Галилея. В правом крыле коллеж, в левом — лицей, и общий внутренний двор. А что же во вторник, среду, субботу и воскресенье? Красная машина?»

Так он проводил долгие часы без сна с тетрадью на коленях и зажженной лампочкой на лбу. Он был одновременно самим собой, Пьером, и ею, Лорой, он встречал ее на улице, приглашал к себе домой: «Приходи, когда захочешь, я живу на третьем этаже, у нас там в подъезде установлен домофон. До завтра, Лора». И даже при написании всего этого вымысла он краснел. По субботам он садился на велосипед и устремлялся к так называемому «городку преподавателей», к кварталу, где жили учителя. Вообще-то квартал как квартал, ничего особенного: застекленные двери, тюлевые занавески на окнах, балконы в цветах, дети, играющие во дворах, силуэты за занавесками и голоса… эти голоса на разные лады повторяли то, что он никогда не слышал: «Иди домой». Ему казалось, что это ему говорили: «Домой, домой», и он возвращался к себе, ощущая, что его провожают взгляды сотен и сотен глаз, заметивших, как он ошивался под аркадами в кафе на улице Жана Жореса.

Время тянулось так медленно, а ему ведь так не терпелось, чтобы скорее наступил понедельник, чтобы вновь ее увидеть и пойти за ней следом. Он не знал, что она делает в лицее, чем занимается. Она всегда поднималась по широкой деревянной лестнице с натертыми мастикой ступенями; он знал, что эта лестница ведет на этаж, где располагались кабинеты дирекции лицея, учительская, в общем, администрация; она проходила мимо мраморной скульптуры, изображавшей Галилея, и исчезала. А что может делать в лицее женщина, кроме как быть либо директрисой, либо преподавательницей? Быть может, она занималась ведением лицейского хозяйства? Работала в столовой? В медпункте? Была классной надзирательницей? Работала в бухгалтерии? Ох, нет, ему бы не хотелось, чтобы она была бухгалтером, ведь от цифр у нее могли бы заболеть глаза, счетоводство — это так вредно для здоровья… Цифры были бы ей так же вредны, как сахар для Тотена. Пьер колебался в выборе специальности для Лоры, не зная, на какой же профессии остановиться, чтобы она на своем рабочем месте не могла бы вдруг забеременеть или встретить кого-то, кто уговорил бы ее уехать в другой город. Он сам бы, наверное, отправился с ней в Испанию, чтобы там целовать и обнимать ее, чтобы шептать ее имя, почти прикасаясь губами к ее губам, так, чтобы только и оставалось, как слегка прикусить ее губы зубами и не выпускать. Уголки губ Лоры — это горизонт, за которым скрывается царство райского блаженства. Об Испании он знал почти все от Марка и из энциклопедического словаря: там всегда стоит жара, там часто бывают эпидемии и землетрясения, там растут оливы и сахарный тростник, там делают вино, там добывают марганец, а еще он знал об Андалузии и андалузках, о корридах и быках, о Великой Армаде, о Франко, о тяжелой ситуации в стране басков, об анчоусах, об апельсинах, о синей-синей воде омывающих берега Испании морей и еще много-много всего. Он представлял себя богачом, миллионером, купающимся вместе с Лорой, совершенно нагой. Вокруг пупка у нее были не то веснушки, не то родинки, и маленькая болячка, уже совсем засохшая, от которой он ее избавлял, слегка поддев кончиком перочинного ножичка. Под сенью пальм он смотрел на ее груди, они, казалось, становились все больше, все круглей. Он был их стражем, их хранителем. Лора, Лора, Лора… От всех этих видений его пробирала дрожь от головы до пят, нет, вернее, до кончиков ногтей на ногах. Он засыпал, приняв окончательное и бесповоротное решение: «Завтра я с ней поговорю». И он снова и снова откладывал сей смелый по степени безумия и наглости шаг. Кончилась зима, и птицы оккупировали старые каштаны. В марте он записал в дневнике: «Пришла весна. Вскоре вся площадь Галилея зазеленеет, на ветвях деревьев среди листвы рассядутся дубоносы, а я так и не исполнил свой обет. И я буду совершенно конченым, ни на что не годным человеком, в тринадцать лет! Нет, я поговорю с ней завтра, ЗАВТРА, я сам себе предъявляю ультиматум! Итак, я подхожу к ней и говорю: „Вы, наверное, заметили, что весна в этом году поздняя. А все это из-за одного обета, который вас касается напрямую, но не путайтесь, здесь нет ничего страшного, все поправимо. Да, с сегодняшнего дня будет ярко светить солнце, да вот, кстати, оно показалось из-за облака, ведь Пасха на носу. Колокольный звон доносится к нам из Рима, солнце вместе с теплом приходит к нам прямо из Испании, а вы… вы откуда к нам явились?“»

Он собрался было уже совсем забыть про свой обет в тот день, когда его преподавательница по французскому дала им в качестве домашнего задания написать сочинение на тему: «Мои первые и самые яркие детские воспоминания». Его рука, державшая ручку, волей-неволей привела его к маленькому рюкзачку, висевшему на кусте и раскачивавшемуся под порывами ветра. Он пристрастился к самому процессу записывания мыслей и потому простодушно доверил листу бумаги свою тайну, а его отец ему этого не простил.

Отказываясь от мысли поговорить с Лорой, он записал таким мелким и корявым почерком, что прочесть было почти невозможно: «Я мог свалиться вниз. А если бы снег подо мной провалился? Мы оба потеряли голову, оба спятили. К счастью, я легко отделался… В следующий раз, когда мне приспичит поведать о каких-то воспоминаниях, я куплю топор, эта штука будет понадежнее, чем ручка, я смогу сначала написать, а потом уничтожить все написанное. В действительности между Лорой и мной все кончено, ведь она заслуживает кого-нибудь получше, чем такая мокрая курица, как я». Все три дня пасхальных праздников он провалялся в постели, телефон буквально разрывался у него под подушкой. «Ну и пусть себе звонит!» — думал он. Как только он открывал глаза, у него перед глазами начинало рябить, словно шел снег. В воскресенье вечером голод заставил его вылезти из постели. В одном из шкафчиков на кухне он нашел курицу… из шоколада, в натуральную величину. Он ее съел.

Во вторник днем классный надзиратель передал ему вызов в отдел социальной помощи. Пьеру Лупьену предлагали явиться туда к пяти часам вечера. «Пьер Лупьен — это я. Написано, что срочно. Чего они от него хотят? Разлучить с отцом? Итак, неприятности начинаются… Вот бред! Вот идиотизм! А все из-за ерунды, из-за этого дурацкого сочинения! А ведь он написал его наспех, чтобы выручить самого тупого, самого бездарного ученика в классе!» Он оставил в агентстве десятки сообщений для Марка, но тот был недосягаем. Весь день Пьер думал о «встрече». Если там будут легавые, он станет отбиваться руками и ногами. Нет, он вырвется и прыгнет с крыши. Нет, лучше он возьмет членов комиссии по социальной помощи в заложники! Он не даст себя запугать!

В половине шестого, после того как он довольно долгое время прятался в туалете, Пьер крался вдоль стены, пробираясь к выходу из здания. Однако, как он ни вжимался в стену, его заметили: преподавательница гимнастики дружески помахала ему рукой. Он огляделся. В холле легавых не было. Но это ничего не значило, они могли поджидать его снаружи или даже у него дома. На протяжении нескольких дней он ощущал, что за ним следят. На него как-то странно поглядывали, как будто у него на плече сидела обезьянка-уистити. В половине седьмого он поднимался по широкой, величественной деревянной лестнице, которая вела к кабинетам администрации. Он прошел мимо мраморного Галилея, склонившегося над земным шаром. Пьер едва волочил ноги. Вот так он шел-шел, да и повернул назад, побрел вниз, потом опять стал подниматься по лестнице. В коридоре он тоже несколько раз порывался ретироваться. Ну вот он и дошел до последней двери. Увидит ли он когда-нибудь вновь своего отца? В любом случае надо держать язык за зубами! Молчок! Ни слова! Он опять огляделся: пыльный фикус тянул ветви к потолку. Итак, он у цели. На выкрашенной коричневой краской двери виднелись золотистые буквы, из которых складывались слова: «социальная помощница 8.30–16.00», а еще ниже был прикреплен желтыми кнопками небольшой прямоугольный кусочек картона, на котором черным фломастером было написано: «Лора Мейер».