Особняк

Дым Дымыч встретил его радостно. Они расставили фигуры, и Семен Семенович разыграл дебют Капабланки. Противник у него был не из сильных. Иногда Воронцов играл очень неплохо, но характер... Характер не давал ему играть ровно. Дым Дымыч не умел проигрывать. Пускался в рискованные авантюры. Кого другого такая манера игры могла ввести в заблуждение, но не Краузе. Семена Семеновича научили шахматам в лагере. И первое, что он усвоил, - терпение. Никогда не рассчитывать на чужую глупость.

Но сейчас игра совсем не клеилась. Воронцов был вял и рассеян. Чувствовалось, что радость при ветрече вызвана не возможностью скоротать время за интеллектуальной игрой. Дым Дымыч представлял собой сплошные вопросы, скопившиеся внутри, словно пар в котле.

Краузе смешал фигуры.

– Ладно. Хватит. Это не игра. Выкладывайте, Дмитрий Дмитриевич. Пусть сегодня будет день вопросов и ответов, - предложил он, складывая фигуры в мешочек.

– Какой день?
– не сразу понял визави.

– Вопросов и ответов. Вы же меня целое утро дожидаетесь. Я в окно видел.

– Да. Правда, - согласился Дым Дымыч и откашлялся.
– Я вот о чем... Четвертый день уже, как жена... Как Тамары нет... Я проснулся сегодня... Вернее, не спал почти. Так, какое-то непонятное состояние. И все думал, думал, думал. Ничего не могу понять. Как дальше быть? Пока жива была, все ясно. Когда за молоком идти, когда жировку оплатить, когда к Костику на Смоленское... Оградку бы надо поправить, но уж теперь вместе... Вот ее зарою и поправлю... О чем это я?.. Ах да. Тоска, Сема. Чуть руки на себя не наложил. Потом подумал: вот умные люди говорят, пока мы их помним, они как бы живы... рядом. Пока помним. Не знаешь, кто сказал?

– Многие. Метерлинк, Дюрренматт... Многие.

– Ты мне вот что скажи... Ты трех жен имел. Двух плохо помню, а последняя ходила... Ваши отношения, я в них ничего не понимаю, это ваше, и больше ничье, но ведь она уже не ходит...

– Не ходит.

– Умерла?

– Умерла.

– Ты же ее любил.

– Любил. Я всех их любил. Всех трех. По-разному, но любил.

– Бог с вами. Мне это непонятно. Но вот последняя умерла, и как ты?

– Тяжело, Дима.
– Семен Семенович впервые назвал соседа по имени. Тяжело.

– Вот и я о том же. Что делать, посоветуй...

– У каждого свое. Я в работу ушел.

– Знаю. Пишешь. Но кому это все нужно?

– Мне. Мне это нужно. Разобраться хочу.

– Чего ж тут разбираться? Проорали страду, и всех делов. И кто читать будет?

– Верно. Внуков не нажил. Тем более надо разобраться.

– Значит, советуешь - в работу. Я правильно понял? Ну я им всем дам! погрозил он кулаком неведомым оппонентам.
– Знаешь, а ты приходи к нам на собрание, будет из центра товарищ... Помитингуем.

– Стар я для митингов. А потом, Дмитрий Дмитриевич, ты бы уж определился, а то сегодня за Зюганова, завтра он по телевизору выступит, - ты за Анпилова. С этим неудача, кричишь - прав Жириновский...

– Я же не виноват, что они как кино завидят, так дураками делаются...

Замолчали. Из подъезда вышел каперанг Василий Васильевич Ребров в парадном кителе с кортиком и наградами. Солнце больно высветило золото погон и галуна.

Глава 6

– - Отче наш, Который находишься на небесах. Пусть благоговейно чтится Имя Твое, пусть придет царство Твое, пусть будет воля Твоя и на земле так же, как и на небе. Хлеб, необходимый нам для жизни, дай нам сегодня. И прости нам грехи наши, как и мы прощаем обидевшим нас, и не введи нас в искушение, но избави нас от лукавого, потому что Твое царство, и сила, и слава вечны. Аминь.

Слава Горохов надел тапочки на босу ногу и отправился по малой нужде. Кто рано встает, тот Богу любезен, подумал он, глядя на пустынный двор и воробьев, деловито перелетающих с места на место. Всякая тварь Ему любезна, продолжал размышлять художник и вдруг поймал себя на неприязненном отношении к этим сереньким птичкам. А эти еще глупее, заметил он про голубей, мелкими индюками расхаживающих от одного мусорного бака к другому. Пока ты будешь башкой мотать и удивленно вокруг пялиться, они твою корку быстро прижидярят.

Оксана еще спала. Сегодня они в церковь не пойдут. Дома помолятся. Заказ большой. Времени нет.

Горохов подошел к муфельной печке и открыл дверцу. В ней стояли три чашки и два блюдца. Больше не входило. Все, решил он, с этой выдачи покупаем новую печку, камера нужна большего размера. Было одно "но". И эту-то печь он подключал напрямую из подвала (если вешать на счетчик, то никаких денег не хватит), а другая будет еще мощнее. Не дай бог, инспектор Госэнергонадзора обнаружит подключение. Даже страшно подумать.

Славик считал себя славянофилом, но на самом деле любил народ теоретически, а не таким, каков он есть на самом деле. Да и вряд ли Славик знал, какое оно, это "в самом деле", ибо любовь его простиралась не дальше собственных представлений о народе. Но пуще всего Горохов любил себя в народе, часто говорил о своей типичности как представителя народа, но если бы он углубился куда-нибудь дальше от Московской области, куда выезжал на этюды, и столкнулся с чем-то, что никак не вязалось с его собственными представлениями, то живо отвернулся бы от народа, обиженно надув губы. А в общем-то парень Горохов был неплохой, по мелочи не подличал, у менее удачливых собратьев по цеху заказов не отбивал, иногда помогал запойным деньгами.

Слава замесил глину в банной шайке, достал сигарету и сел перекурить. Он всегда так делал, переняв этот ритуал у старых, более опытных мастеров. То ли они собирались с мыслями, то ли такова технология. Черт ее знает, может, глина пропитаться хорошенько должна, хотя Славик так тщательно измельчил ее, протер почти в пуховую пыль перед замесом. Он курил, и в голове у него клубились неконкретные, но правильные мысли о том, что судить о народе надо не по тому, что он есть в данный момент, а по тому, о чем мечтает и к чему стремится. То, что грязи кругом навалом, то, что грязь эта в лице всевозможных рангов ворья висит на нем пудовыми лепехами, так русский народ, может, больше всего сам переживает и кручинится из-за этого.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Истинно.
– И приступил к делу.

Бросил шмат глины на круг, огладил его и запустил вкруговую, время от времени окуная пальцы в миску с водой, освященной накануне в церкви. Приходский священник удивлялся, зачем и куда Гороховы потребляют столько освященной воды, знал, что художники, но все равно представить не мог. А епвизы у Гороховых получались отменные. Со звоном. Не говоря уже о росписи. Все вручную. Никаких тебе голландских переводных картинок. По старинке.

Первая чашка не понравилась. Он безжалостно смял ее в ком, добавил материала, и круг снова завертелся, пошел. Теперь художник стал более внимателен, движения скупы и точны: все под рукой. В церкви не были два дня, списал он первую неудачу на недостаточное выполнение обряда, надо бы Ксеню разбудить.

Слава прошел в спальню и посмотрел на спящую жену.

Как ребенок, ей-богу, подумал он... Когда четыре года назад первокурсница Суриковского зашла случайно в церковь на Ордынке и увидела молодого человека, рассматривающего икону Святой Троицы, он сразу ее заинтересовал. Так не молятся. Так именно смотрят. Как художник. В скупом церковном освещении его лицо показалось Оксане, приехавшей с периферии девочке-ученице, донельзя одухотворенным и прекрасным. Именно одухотворенным и прекрасным. Чувствовалось, что для него в данный момент не существует ни церковных сводов, ни старух вокруг, ни случайно забредших туристов. Художник был один на один с работой безвестного автора, а может, с самим Богом.