Особо опасны при задержании
Шрифт:
— Завтра допишу, — решил Калинкин, подойдя к Магуре. — Еще можно гидру контрреволюции, Краснова или Деникина, нарисовать. Как они от наших штыков улепетывают.
— Всего трех артистов нашли, не мало ли? — пожаловался комиссар, думая о своем. — Для полного концерта, боюсь, не хватит. К тому же коней нет, и гитары тоже…
— Это ты правильно с концертом придумал. При теперешнем положении искусство, — Калинкин сжал кулак, — во как республике нужно. А то что артистов маловато — не беда. Приедем на фронт, бросим клич — и среди бойцов артисты найдутся.
Темная беззвездная ночь обступала станцию, заглядывала в окна агитвагона.
Утром
Первым проснулся Калинкин. Протерев глаза, он с удивлением осмотрелся, не сразу вспомнив, где находится, затем оделся и прошел по тендеру в будку паровоза, где шуровал в топке кочегар, а у рычагов и манометров стоял машинист.
— С топливом худо, — пожаловался кочегар. — На сотню только верст уголька хватит.
— Чего-нибудь придумаем, — успокоил его Калинкин и выглянул из будки, подставив лицо упругому ветру.
— Сам тоже из артистов? — покосившись на интенданта, хмуро спросил машинист.
— Я-то? Разве похож? — улыбнулся Калинкин. — Мы этому делу не обучены. Мы больше к борьбе расположены.
— К какой еще борьбе?
— К борьбе за полное освобождение пролетариата от гнета капитала. У каждого человека талант есть. У тебя, скажем, талант паровозы водить, у меня талант к армейской службе. Я на фронтах, почитай, с четырнадцатого. Как взял тогда впервые винтовку в руки, так она все время со мной. Словно прилипла.
— Чего твои артисты представлять будут?
— Разное. А точно не знаю и врать не буду, потому как в работе их не видел.
Калинкин постоял еще в будке, затем вернулся в вагон, где столкнулся с певцом. Буркнув «пардон», Петряев юркнул в коридор и постучал в купе Добжанских.
— Тысяча извинений. Я к вам, сударыня, с превеликой просьбой: не одолжите ли утюжок? В дороге немного поизмялся, надо привести гардероб в надлежащий вид.
— Утюг есть, надо лишь попросить у машиниста углей, — приглашая в купе, сказала Анна Ивановна. — Но зачем сами занимались стиркой? Неужели не могли попросить меня или Людмилу?
— Не счел удобным беспокоить.
— Но вы лишь сполоснули! Снимайте это чудо прачечного искусства! И никаких возражений! — потребовала Добжанская и отвернулась к окну. — Ну, сняли?
— Да, — несмело отозвался Петряев.
Добжанская обернулась и, не обращая внимания на стыдливо поднявшего воротник пиджака и закрывшего руками голую грудь Петряева, отобрала манишку.
— Не знаю, как вы, а я и дочь ужасно истосковались по работе, по взмаху дирижерской палочки, по инспектору манежа, по свету софитов, по запаху опилок на манеже…
— Вся Россия-матушка сейчас скучает, — согласился Петряев. — Вот смотрю я на вас и удивляюсь: как могли согласиться на эту авантюру с поездкой на фронт? Лично я последнее время ничего не принимаю на веру. А вы, на свою беду, поверили этому комиссару. Неужели серьезно считаете, что большевики сумеют достойно оценить возвышенное, сумеют понять Его Величество Искусство? Они привыкли к балагану на ярмарке, к шарлатанству! — Петряев поднял палец и привстал на цыпочки.
— Но они так тянутся к искусству, — заметила Людмила. — И мы должны, даже обязаны, помочь им прикоснуться к прекрасному.
Петряев скривил губы, повел плечом:
— Вы, мадемуазель, заговорили расхожими большевистскими лозунгами и повели
себя, как на митинге. А между тем, не мешает помнить, что товарищи большевики полностью отрицают все старое, которое громогласно объявили прогнившим, и на обломках старого смеют строить новое царство социализма! Да-с! И в этом называемом «царстве» не будет места для истинного искусства и, значит, для нас с вами!— Вы же знаете, как сейчас трудно найти ангажемент. А тут…
— Я вас ни в коей мере не осуждаю, тем более за приход в этот комиссариат. Сам был вынужден согласиться на поездку. Но льщу себя надеждами, что все возвернется на круги своя и вскоре я окажусь среди вполне цивилизованной публики, которая сумеет отличить разухабистое «Яблочко» от арии Каварадоси.
Петряев умолк, считая преждевременным рассказывать о давно лелеемых им планах артисткам цирка, с кем судьба свела его лишь вчера. Тем более говорить о мечте перейти линию фронта и попасть в расположение белой армии, где, несомненно, кто-либо из командного состава прежде видел и слушал его. Тогда будет нетрудно выехать в Европу. Жизнь вдали от манящих огней рампы, прозябание в безделье среди грубой солдатни и матросни заставляли его упорно и настойчиво выискивать любую возможность поскорее и подальше уехать из непонятного ему, кажущегося враждебным и кошмарным нового мира, родившегося в стране в октябре минувшего семнадцатого года.
Нахохлившись, Петряев отчужденно смотрел в окно на проносящиеся мимо телеграфные столбы.
«По слухам, у красных на фронте царит полная неразбериха, со дня на день белая армия перейдет в наступление, двинется на Царицын и белокаменную Москву. А там настанет очередь и Питера. Дни Советской власти сочтены. Всю эту круговерть мне лучше переждать до прихода полного порядка и спокойной жизни в Европе, вдали от революционной шумихи…»
Певец вспомнил, как комиссар в матросском бушлате интересовался его репертуаром, и скривил губы в усмешке: «Имеет наглость рассчитывать, что я стану надрывать свои голосовые связки на открытых площадках под переборы мещанской гитары! Имена Леонкавалло и Верди для него пустой звук, как, впрочем, и все искусство».
Увидев, что Людмила Добжанская собирается перед стиркой зашить его порванную манишку, Петряев хотел сказать, что делать этого не стоит, — манишка свое отслужила, — но не успел. Над головой послышался крик:
— Стой! Все равно не убежишь!
Кричал Калинкин, и кричал не откуда-нибудь, а с крыши вагона.
5
По крыше прогромыхали тяжелые ботинки, следом прокатился гулкий выстрел.
Магура выхватил из кобуры маузер, бросился в тамбур. Вскочил на тормозное колесо и, подтянувшись за выступ крыши, увидел прямо перед собой съежившегося человека с коротко подстриженной бородкой, в шляпе канотье и в пятнистом дождевике, который встречный ветер раздувал, как парус. Схватившись одной рукой за вагонную трубу, другой незнакомец держался за Калинкина.
— Да отцепись ты! — кричал интендант. — Не то вместе слетим! Спускайся и не пробуй у меня стрекача дать! Не такую контру ловил!
— Сей момент… — испуганно говорил человек, не отпуская солдата.
— Слезай и не цепляйся!
Незнакомец и с ним Калинкин на четвереньках поползли по крыше. Лишь у ее края хозяин бородки отпустил Калинкина и, не в силах побороть дрожь в ногах, начал спускаться на площадку, где сразу же попал и руки Магуры.
— Настоящий «заяц», товарищ комиссар! — доложил Калинкин. — Слышу — на крыше чего-то гремит. Гляжу, а это он.