Особые отношения

— Нет, я ему не верю, — негромко отвечаю я. — А ты?

Люси опускает глаза на черные нитки, торчащие из гамаш.

— В прошлом году в нашу школу ходил мальчик, Джереми. Он учился в моем классе. Все знали, что он голубой, хотя сам он об этом никогда не говорил. Ему не нужно было этого говорить. И так все дразнили его гомиком. — Она смотрит на меня. — На Рождество он повесился в подвале своего дома. Его чертовы родители были уверены, что из-за того, что он получил двойку по гражданскому праву. — Глаза Люси сверкают холодным светом, как бриллианты. — Я так ему завидовала! Потому что он решился навсегда уйти из этого мира. Он умер, а я, сколько бы ни пыталась, из жизни уйти не могу.

Я чувствую металлический привкус во рту; мне достаточно одной секунды, чтобы понять ее страхи.

— Люси, ты до сих пор хочешь причинить себе вред?

Она не отвечает, и я смотрю на ее руки — не вскрывала ли она опять вены? — но даже в жаркую погоду она носит теплую рубашку с длинными рукавами.

— Я хочу знать одно: где этот чертов Иисус? — спрашивает Люси. — Где он, когда вокруг столько ненависти, что кажется, будто она сжимает тебя бетонным кольцом? Да пошел ты, Бог! Пошел ты, потому что ты не вмешиваешься, когда все вокруг кипит!

— Люси, поговори со мной. Что ты задумала?

Это главное правило профилактики самоубийств — заставить человека рассказать о своих намерениях и, если возможно, доказать их бессмысленность. Мне необходимо знать, нет ли у нее таблеток в сумочке, или веревки в шкафу, или пистолета под матрасом.

— Разве можно перестать любить человека за то, что он оказался не тем, кем ты его хотел видеть?

От ее вопроса я замираю. И ловлю себя на том, что думаю о Максе.

— Может быть, — признаю я.

Неужели кто-то разбил Люси сердце? Это, разумеется, объяснило бы ее недавнюю замкнутость. Единственное, что мне известно об этой девочке: она ожидает, что ее обязательно бросят, а когда это происходит, винит в случившемся себя.

— Неприятности с парнем?

Она поворачивается ко мне, ее лицо — как открытая рана.

— Спойте, — просит она. — Давайте все забудем.

У меня нет с собой гитары. Я все оставила в машине, моим вниманием завладела толпа у стен школы. Единственный инструмент, который всегда со мной, — это мой голос.

Поэтому я начинаю петь. Медленно. А капелла. «Аллилуйя» — старую песню Леонарда Коэна, песню, написанную еще до рождения Люси.

С закрытыми глазами. Каждое слово — мазок кистью. Я поступаю так, как поступают молящиеся люди, когда не знают, есть ли Господь. Надеюсь, что есть. Для Люси. Для меня и Ванессы. И для всех непонятых в этом мире, которые не всегда хотят быть такими, как другие. Но мы не хотим, чтобы нас обвиняли во всех грехах.

Я замолкаю, в моих глазах стоят слезы. Но Люси не плачет. Черты ее лица остаются такими же непроницаемыми.

— Еще раз, — командует она.

Я пою второй раз. Третий.

Во время припева, когда я исполняю ее в шестой раз, Люси начинает всхлипывать.

— Это не парень, — признается она.

В детстве самый странный рождественский подарок я получила от дальней родственницы, тети, — двадцатидолларовую банкноту в пластмассовой головоломке. Мне пришлось тянуть за узелки, поворачивать рычажки в различных комбинациях, чтобы понять последовательность, которая позволит раскрыть головоломку и достать подарок. Меня подмывало разбить игрушку молотком, но мама убедила меня, что кусочки обязательно сложатся, и как только это произошло, я удивилась, что могла ошибаться. Раз-два-три — дверцы и задвижки открывались одна за другой, как будто и не были заперты.

То же происходит и сейчас — падает завеса, виден конец предложения, и все предложение приобретает иной смысл. Попытки самоубийства. Речь пастора Клайва. Злобное нападение Люси. Джереми. Разве можно перестать любить человека? «Это не парень», — сказала Люси.

Возможно потому, что это девушка.

В музыкальной терапии есть основное правило: терапевт появляется в жизни пациента, когда он в нем нуждается. И оставляет его, когда надобность в терапии отпадает. Терапевт только катализатор. Постоянная величина. Неизменяемая часть уравнения. И, безусловно, он о себе не рассказывает. Он здесь исключительно ради пациента.

Именно поэтому, когда Люси спросила, замужем ли я, я не ответила.

Именно поэтому она ничего не знает обо мне, а я все знаю о ней.

Это не дружба — я уже раньше говорила об этом Люси, — а отношения врача и пациента.

Но так было до того, как мое будущее стало достоянием общественности. До того, как я оказалась в зале суда, а любопытные взгляды сверлили меня между лопатками. До того, как я выслушала из уст пастора, с которым даже не знакома и который был мне крайне неприятен, что я, оказывается, развратница. До того, как я пошла в уборную, а мне под дверь кабинки просунули карточку, на обороте которой было нацарапано: «Я молюсь за тебя, дорогая».

Если уж мне суждено попасть на язык досужим сплетникам из-за того, что мне выпало полюбить женщину, по крайней мере, позвольте мне оказать услугу ближнему. Позвольте расплатиться заранее.

— Люси, — негромко говорю я, — ты же знаешь, что я лесбиянка, верно?

Она вскидывает голову.

— Зачем… зачем вы мне об этом говорите?

— Я не знаю, что ты чувствуешь или думаешь, но ты должна понять: это абсолютно нормально.

Она молча таращится на меня.

— Знаешь, каково это вернуться в младшую школу и сесть на крошечный стул за крошечную парту, чувствуя себя Алисой в Стране чудес? Трудно представить, что ты была так мала, что помещалась за этой партой. Такое же чувство испытываешь, когда признаешься в своей ориентации. Оглядываешься назад и не можешь представить, что опять уместишься в эти рамки. Даже если пастор Клайв и все прихожане его церкви будут изо всех сил тебя туда запихивать.

У Люси настолько широко распахнуты глаза, что я вижу белые ободки вокруг зрачков. Она, затаив дыхание, подается вперед, когда раздается стук в дверь.

Заглядывает Ванесса.

— Уже без пятнадцати девять, — говорит она.

Я вскакиваю с места. Придется в буквальном смысле лететь, чтобы успеть к началу заседания.

— Люси, мне пора, — извиняюсь я, но она смотрит не на меня. Она смотрит на Ванессу, вспоминает, что о ней говорил пастор Клайв, и безошибочно складывает части головоломки моей жизни, как только что я сложила ее.

Потом хватает свой рюкзак и молча выбегает из кабинета.

Я раньше не понимала, что роль свидетеля требует такого актерского мастерства. Как будто я выступаю на сцене в каком-то спектакле, до «премьеры» было все не раз отрепетировано, от интонаций в моем голосе до костюма, который лично подобрала мне Анжела (синее узкое облегающее платье и белый жакет — консервативно настолько, что Ванесса, увидев меня, стала смеяться и называть меня Мамашей Бакстер).

Да, я подготовилась. Да, теоретически я готова. Да, разумеется, я привыкла выступать перед публикой.