Останкинские истории (сборник)

А пока он решил произвести осмотр отведенного ему пространства, разглядеть все, что было доступно разглядеть. Поверхность стены, на какую указывал экс-Колюня и за какой в Чаше-Братине сберегалось Сокровище-достояние сословия, показалась ему выпуклой. Если же принять во внимание слова экс-Колюни о круговых постах, можно было предположить, что Чаша-Братина размещена внутри некоего цилиндра. Стена виделась черной, но это зрительное ощущение Шеврикуки могло оказаться и ошибочным. Разглядел Шеврикука и внешнюю стену, похоже, тоже цилиндрическую. Где, в каком месте Москвы было устроено хранилище достояния домовых? Никаких подсказок разъяснению этого Шеврикука не обнаружил.

А не устраивают ли ему, явилось Шеврикуке соображение, еще одну проверку? Не разыгрывают ли его? И не начали никакой штурм Отродья, и нет нигде вокруг иных постов. Вряд ли, решил Шеврикука. Уж слишком неуклюже-громоздкой вышла бы такая проверка. К тому же он мог испытать на проверяющих силы своих новых значений. Но посчитал, что обойдется без этих испытаний.

Побродив метрах в тридцати от лучин и каменных лавок, Шеврикука обнаружил стенд на двух металлических жердях, сбитый из некрашеных досок. Стенд походил на пожарный. И орудия покоились на нем для рук пожарных. Две лопаты, совковая и штыковая, багор, кирка, лом, ведро, топоры. А с ними кочерга и ухват. По предположениям Шеврикуки, в Чаше-Братине находились вовсе не какие-либо сыпучие вещества или жидкости, в особенности способные воспламеняться, тем более что в первейшие обязанности сословия вменялось сбережение дома и домашнего очага. А потому оставалось думать, что орудия на стенде предназначались не для тушения пожаров, а для целей оборонительных. «Будем иметь в виду», — сказал себе Шеврикука.

Он почувствовал, что в пределах его поста появилась новая, а возможно, и нежелательная здесь персона. Или персоны? Враги? И где-то прячутся? Или хоронятся невидимыми? Нет, явившаяся персона не хоронилась и не совершала разбойных действий. Она стояла под лучинами. «Да это же Пэрст-Капсула!» — сообразил Шеврикука.

Словами Иллариона он был приготовлен к тому, что в облике подселенца произошли изменения. Действительно, полуфабрикат подрос, а голова его вроде бы уменьшилась, во всяком случае, она не напоминала голову одного из карлов Веласкеса, и ее не подпирал раструб боярского воротника. Может быть, Пэрст-Капсула из полуфабриката сумел продвинуться в новую для него стадию развития? Надел он синий свитер и ходовые теперь черные джинсы с желтыми стежками, а правой рукой, отчасти удивив Шеврикуку, держал головной убор, в каком лежал в получердачье Землескреба занедужившим.

— Опять зябнешь? — обеспокоился Шеврикука.

— Нет, — сказал Пэрст-Капсула.

Голос его вроде бы не изменился.

— А зачем это? — спросил Шеврикука, указав на перевернутую воронку.

— Так, — сказал Пэрст-Капсула. — На всякий случай.

— Похоже, ты уже не полуфабрикат.

— Возможно, и так, — кивнул Пэрст-Капсула. — Но не мне судить.

— Ну, здравствуй, — шагнул к подселенцу Шеврикука. — Спасибо…

— Здравствуйте, — пожал ему руку Пэрст-Капсула. — А на ваше «спасибо», как говорится: не за что.

— Ничего себе! Благодаря тебе я здесь, а не в камнях палат Тутомлиных.

— Вы в свое время меня поняли и приняли.

— Приютить тебя ничего не стоило, а вот что касается понять… — Шеврикука намерен был сказать: «С чего ты взял, что я тебя понял…»

Но Пэрст-Капсула его опередил:

— Поняли, Шеврикука, поняли!

Словами этими, почувствовал Шеврикука, было предложено о случившемся в прошлом более не говорить.

— А зачем ты проник сюда теперь? — спросил Шеврикука.

— Быть подпорой вам, — сказал Пэрст-Капсула. — И для чувствительности восприятия. Вам и вашим не дано ощутить многие движения Отродий. Пусть я буду здесь хотя бы чувствительным прибором.

— Мне и нашим… А ты кто?

— Считайте, что и я ваш. В отношениях с друзьями я верный и постоянный. В этом я себя проверил.

— И ты полагаешь, что силы, приданные мне с возложенными заботами, не сделали меня достаточно чувствительным? — спросил Шеврикука.

— Не знаю. Посмотрим. Увидим. Вот возникнут напряжения…

— А когда возникнут напряжения?

— Скоро, Шеврикука, скоро.

— А что в Останкине?

— В Останкине скверно.

— Тебе известен зеленый бельчонок Петюля?

— Слышал о нем. Имеет дело с одним из Белых Шумов.

— Белые Шумы оправились от Лихорадок?

— Не совсем. Но они приспособились к ним. И могут использовать свойства Лихорадок в своих целях.

— Что думают Отродья сейчас обо мне?

— Для них — вы по-прежнему в доме Тутомлиных и замурованный. Извлечение вас из-под плиты произведено ювелирно-безупречное, с соблюдением тайных предосторожностей. Отродья спокойны, считая, что и силы ваши израсходованы в подземельях. Кстати, они полагают, что и мои усилия пошли исключительно на изведение черного столба. Для них я остался несущественной мелочью. Подлежавшей уничтожению. Но — забытой. И для высокомерных умов и аппаратов есть мертвые зоны восприятия.

«И Гликерия уверена, что я замурованный…» — подумал Шеврикука. В прежних его мечтательных и тревожно-смутных видениях Чаши не раз возникала женщина в белом и с золотой диадемой надо лбом, она молила о помощи… Чаша и мольба женщины были соединены в сознании Шеврикуки и будто бы даже существовали в этом соединении равноправными, хотя женщина и виделась вблизи Чаши маленькой, а то и крошечной. Равносильными, пожалуй, оказывались чувства Шеврикуки к Чаше, женщине и ее мольбе… Теперь, стало быть, Чаша — сама по себе, и женщина — сама по себе, и совместиться друг с другом для Шеврикуки они никогда более не смогут…

— Шеврикука! — услышал он голос Пэрста-Капсулы. — Тревога! Отродья, их группы захвата направились к нам.

— Они близко?

— Нет, они далеко. И путь их не будет прямым. Но пришла пора нам сосредоточиться. А вам — подать напряжение в силы ваших новых значений.

«Женщина в белом, женщина в белом, в экое расслабление могут привести мысли о ней!» — отругал себя Шеврикука. Сейчас же в голову ему пришло соображение: развесить бархатные банты над линией недопустимости, указанной ему экс-Колюней. Легко сказать: развесить! Но — надо! И Шеврикука, как в доме Тутомлиных, произвел себя в штабиста или в диспетчера приданных сил, определил подразделениям специальности и задачи. Одна из задач была тут же исполнена: бархатные банты зависли в воздухе над линией недопустимости. Узлы их были укреплены и стали замками. Сами же банты Шеврикука наделил смыслом и направленностью воздействий. Теперь и он ощущал движения вражьих сил. И сознавал, что по мере приближения захватчиков к Хранилищу Чаши-Братины он поймет, кто они такие и что они такое, вместе и в отдельности, и как будут действовать. Он передал сигнал экс-Колюне и — на всякий случай — Иллариону о начале операции Отродий.

Не принижая в себе уровень сосредоточенности, но и не желая взвинчивать себя в минуты (может, и часы!) ожидания, Шеврикука принялся вспоминать. Отчего возникла его приязнь к бархатам и когда? Носил ли кто из хозяев его домов или квартир бархаты? Двое-трое, пожалуй, носили. Один еще в Киеве, в тереме на Михайловой горе.

Было ли это или не было? Имя хозяина Шеврикука уже не помнил, а вот малиновый бархат его кафтана помнил. И помнил, как идолов волокли к Днепру Боричевым спуском. То есть помнил не он, нынешний Шеврикука, Шеврикука частичный, много о чем пожелавший забыть и сумевший сделать это, а Шеврикука цельный, как сказано было экс-Колюней. Именно-то Шеврикуку цельного и отрядили на пост в Хранилище Чаши-Братины.

Нынешнему Шеврикуке, тридцатипятилетнему, в джинсах, свитерах и куртках, было бы скучно помнить обо всем виденном и пережитом. «Наша участь — бесконечность схожих происшествий», — было произнесено Петром Арсеньевичем на Звездном бульваре. Каково жить-то с памятью об этих схожих происшествиях? Надо было осуществлять себя с азартом, озорством и удовольствием в новых обстоятельствах и происшествиях. И не вспоминать при этом, как он глазел с каштанового дерева на идолов, уволакиваемых к днепровской воде. Или как он, сидя на крыше вымершей избы, наблюдал за метаниями озверевшей толпы в дни холерного бунта, усмирять который прибыл в Москву отважный граф Григорий Григорьевич Орлов, так и не приманивший в собеседники Жан Жака Руссо. Конечно, видения, голоса и знания из прошлого нередко являлись Шеврикуке, но они были отрывочными, необязательными и как бы чужими. И он их всегда утапливал или прогонял. Теперь же по необходимости и на время оживал цельный Шеврикука (впрочем, порой вовсе и не Шеврикукой именовавшийся), и все, что имелось в его житейском и чувственном опыте, возобновлялось и сливалось в единое.