Остановка

— Ладно, — сказала она, утирая слезы. — Суду все ясно. — Она встала, вынула из сумки пудреницу с зеркальцем, машинально подправила карандашом покрасневшие веки. — Мне, может, тоже нужен нормальный мужик, который бы встречал меня после спектакля, просыпался со мной в одной постели.

— А я?

Катя покачала головой.

— Нормальный — это тот, который передвинет мебель, натрет полы, добудет заказ на праздники, подумает о грузовике, когда время выезжать на дачу. У тебя же в бюро есть разъездная машина, на заводе — буфет, стол заказов. Я ведь актриса. В зале-то никто не вникает, какие у меня проблемы; зрителю надо, чтобы достоверно, возвышенно, легко. Ему плевать, что у меня мерзнут ноги, щемит сердце, бьет кашель. Где-нибудь на выездном спектакле играешь чеховскую Ирину, настраиваешься по дороге, в автобусе, в немыслимом шуме, в тряске или духоте. Вот, — она повернула растресканные ладони кверху, — вместо холеных ручек Ирины! — И Митин увидел красноту, трещины от стирки и чистки картошки. — Как это загримируешь? А я когда-нибудь ныла, перекладывала на тебя мои проблемы? Я сама везу свой воз — такова цена профессии, плата за призвание. — Она положила ему на плечи худые с длинными запястьями руки. — Ситуация наша безнадежная. Тот классический случай, когда никто не виноват. Что будем делать, Мотя?

Она отошла, машинально вынула из шкафа какой-то небольшой рулон, уже начала его развертывать. Митин увидел акварельки размером с тетрадный лист. Юная Катюша Маслова в фартуке в доме Нехлюдовых, с платком бегущая по платформе, потом — в «заведении», на допросе, на этапе. Катя рассыпала картинки, будто примеривала их к себе, бледное лицо порозовело. Минут через пять она забыла обо всем, глаза влажно заискрились, движения приобрели гибкость, красоту. Митин был поражен. Только что у нее дрожали от обиды губы, звенел голос, она спрашивала, что делать, ситуация казалась безнадежной.

— Нравится? — вскинула она светящиеся оживлением глаза.

— Очень.

— Я говорила Лихачу! — торжествующе вскрикнула она. — От Масловой пахнет накрахмаленным бельем, чистотой. Тем страшнее она потом, размалеванная, в дешевых побрякушках, шелках, а когда на этапе, совсем дошедшая до отчаянья, — серая, неряшливая, циничная. Утрачен всякий интерес к жизни. — Она радостно выпрямилась, посмотрела куда-то поверх его головы. — Эх, Мотька, Мотька, люблю тебя без памяти! За воскресение Екатерины Масловой-Цыганковой! — кинулась она ему на шею.

Ему расхотелось уходить, он остался.

…Сидя в гримерной, Катя пропустила звонок: перерыв кончился. Когда она вошла в кабинет, продолжалось обсуждение. Оно не было идиллическим, о пьесе спорили с каким-то личным пристрастием. Катя тихо пристроилась сзади, прислушалась.

Обычно если сам предлагал автора, особых дискуссий не возникало. Зачем спорить, все равно Лихач сделает по-своему.

Но на этот раз было иначе.

Красавец, премьер театра Якубов, гордившийся своим сходством с Бондарчуком, предлагал ввести в пьесу двойника Апостолова, чтобы возникла призрачная жизнь героя, которую воображают его близкие.

— В этом виде, — пророкотал он, — многое просто не срабатывает. В характере героя нет эволюции. Да, вот еще. Мне не нравится эта эксцентрика в начале, этот цирк! — Он сел.

— О чем пьеса, ничего не понятно, — пропела бывшая прима, величавая Берестова, плавно повернув лебединую шею. Худрук был ее бывшим мужем, после их разрыва новых сочетаний ни у того, ни у другого не образовалось. — Где традиции нашего театра? Язык насквозь подражательный, видны первоисточники персонажей, их папы, мамы, дедушки и бабушки…

— И тети… — сострил сзади чей-то бас.

— Но кое-что в пьесе есть, — сделала крутой вираж Берестова. — Несмотря ни на что, она занятная.

— Какие там традиции, нам всего-то четыре года, — грустно сказал молодой комик Попов с безусым светлым лицом. — И почему «первоисточники» — это плохо? Пусть Маяковский виден, Булгаков, даже Шварц. Ну и что? Кому это мешает? По-моему, хорошие предки лучше плохих кукишей в кармане.

Катя взглянула на худрука, казалось, тот дремал, глаза были полузакрыты, ни один мускул не шевельнулся на его лице.

— Пьеса сырая, — веско прервал молчание зам по финансовой части. — Постановка потребует гигантских расходов на оформление. Ежели, допустим, пригласить Кочергина, то это о-го-го в какую копеечку влетит!

— При чем здесь Кочергин? — как ужаленный вскочил главный художник театра. — Я вижу образ спектакля в сукнах. Дешево, красиво, — он обрисовал нечто в воздухе, — современно! Как-нибудь уж без варягов.

— Успех решит исполнитель Апостолова! — выкрикнула Лютикова. — Кто сыграет его — вот в чем вопрос.

— А ты что отмалчиваешься? — вдруг проснулся худрук, ткнув пальцем в сторону Ларионова. — У тебя что, перебор ролей?

— Я повременю, — отозвался Слава.

Худрук недовольно барабанил пальцем по столу.

— Уже достаточно нагородили тут всего. Хватит. — Он продолжал смотреть на Ларионова. Тот нехотя встал.

— По правде говоря, — Ларионов покосился на Катю, — мы о таком жанре уж начали забывать. Наверно, так воспринимали «Баню», пьесы Хикмета. Игра, трюк, гиперболический быт! Мы бы только встряхнулись, если поставили «За пределами».

Ларионов сел. Молодежь зааплодировала. Худрук хмуро обвел глазами труппу.

— Обсуждение закончено! «Маяковский, Хикмет, трюк», — передразнил. — Хоть бы один сказал что-нибудь дельное, с пониманием. — Он встал.

— Все же я тоже хочу высказаться, — неожиданно для себя резко поднялась Катя.

Лихач мрачно взглянул в ее сторону, и было неясно, разрешил он или нет.

— На мой вкус, лучше усвоить уроки гениев, чем изобретать велосипед. — Катя метнула взгляд в сторону Берестовой. — Вечная проблема времени… Недаром Эйзенштейн говорил, что время — это центральная драма персонажей двадцатого столетия. Буланову до чертиков хочется еще заглянуть в то, что будет п о т о м. Его Апостолов хочет из завтра посмотреть на представления сегодняшних людей. Отсюда комизм, смещение, гротеск. — Катя пыталась выразить свою мысль. — Как это играть — трудно решить…

От долгой читки Лихачев устал, обсуждение его не удовлетворяло, его мысль соскользнула на неприятности, главной из которых была необходимость уволить из труппы восемь человек. Как сделать так, чтобы не пострадали молодые, сорвавшиеся с первых ролей? Он перебирал в уме имена своих: Ларионова, Цыганковой, Попова — и думал о пропасти между актерским балластом, набранным предыдущим руководителем ныне преобразованного театра, и этими немногими, которых оставил по собственной воле или сам набрал. При всех недостатках даже совсем зеленых выпускников московских театральных вузов — они были живыми, ищущими людьми. Он отбирал их на выпускных экзаменах медленно, любовно, с расчетом на то, что в репертуаре в основном будет современная драматургия разных жанров, театр станет лабораторией сегодняшнего искусства. И шедевры классики тоже прозвучат молодо, по-новому. Пока это плохо удавалось.

— В пьесе идет высший суд над героями… — услышал он голос Цыганковой, не пытаясь даже уловить смысл. — «Страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба», — говорил Гоголь… Связь с «тринадцатым апостолом» Маяковского… можно импровизировать вместе с драматургом… — Она села.

Худрук не сразу понял, что взгляды труппы обращены на него.

— Хорошо, что хоть некоторые из вас поняли, что в прочитанном сочинении есть кое-что, — сказал он без всякой связи с выступлением Кати. — У большинства же господ артистов, с высшим притом образованием, наблюдается порой полная эстетическая безграмотность. — Он словно стряхнул с себя оцепенение и пошел в очередной разнос, который всегда обозначал не столько вину актеров, сколько недовольство Лихача самим собой. — Непотребный образ жизни, вечеринки до двух ночи — вот о чем свидетельствует сегодняшнее обсуждение, — цедил он сквозь зубы. — Когда прикажете работать над собой? Пробавляемся штампами в оценках, чему нас учили и то растеряли. — Он выбрасывал слова, точно плевался горохом через камышинку. — Если учинить небольшой экзамен по части прочитанного за последний сезон, то картина получится самая плачевная.