Остап Бондарчук

Остап содрогнулся.

— И эта кровь не тяготит тебя, кровь невинная, кровь братская? — сказал он.

Альфред опустил голову и вздохнул. До сих пор он говорил как бы в бреду, теперь же бросился на постель, воскликнув:

— Молчи, и так уж довольно!

После минутного молчания он поднял свое бледное лицо и продолжал далее:

— Убил и должен бежать, за мною гонятся. На этих днях, по милости друзей, я получил паспорт за границу. Но я не выеду отсюда, пока ты мне не дашь слово, что жена моя и ребенок останутся под твоим покровительством, хотя бы до моего возвращения, хоть бы не знаю, до которых пор. Ворочусь ли я еще?

— Под моей опекой? — воскликнул Остап, как бы не понимая смысла сказанного.

— Завтра я уезжаю за границу, а ты отправляйся в Скалу, как опекун Мизи и Стаси.

— Я их опекун! Что с тобою делается? Взгляни на меня. В чем может помочь простой мужик, как я?

— Все сделаешь и сумеешь, если только захочешь. Я оставляю мое состояние в самом дурном положении: процессов множество, люди от дурных управляющих разорены и почти взбунтованы отчаянием, соседи все ко мне неприязненны, кредиторы беспокойны. Мизя совершенно одна, отказ твой погубит нас.

— Как мне обещать, если я не знаю, как мне справиться с теми обязанностями, которые ты возлагаешь на меня?

— Твое сердце, воля и ум укажут тебе, что делать.

— В делах приобретения и управления я ничего не понимаю.

— Для тебя нет ничего трудного.

— Альфред! Что за дикая мысль?

— Неужели же я ошибся, рассчитывая на твою приязнь?

Остап замолчал, Альфред взглянул ему в глаза и живо добавил:

— Я полагаюсь на тебя, ты меня понимаешь. Я тебе вполне доверяюсь.

— Но я себе не доверяю, — возразил грустно Остап.

— Ты силен, ты можешь сделать, что захочешь, повторяю, пожелай только, и ты спасешь нас.

— Но это превышает мои силы. Я обманул бы, если бы обнадежил тебя.

— Послушай же, Остап, — сказал граф, вставая, — или я, осужденный, пойду вместе с ними в минуту своего гнева искупить тяжким страданием мой проступок в униженном изгнании, или уйду, оставляя постыдно все, что есть драгоценного для меня, на погибель, на нужду, на злобу неприятелей.

— Хочешь говорить откровенно? — отозвался Остап.

— Говори, но не покидай меня… нас.

— Михалина… — сказал Бондарчук с усилием, но его голос замер.

— Любила тебя и любит еще, — прервал Альфред, — это я знаю, но знаю вместе и то, что я доверяю судьбу мою благороднейшему из людей. Этого я не боюсь.

— Может быть, увидав меня теперь, она рассмеется, пожмет плечами и исцелится, хорошая и прекрасная мысль! — сказал Остап, вздыхая и смеясь. — Я явлюсь перед ней так, чтобы она не могла полюбить меня, нарочно искажу себя, покажусь ей холодным, равнодушным, бестолковым, и она меня станет презирать.

— Ты все это сделаешь для меня! — вскрикнул Альфред в порыве радостного эгоизма.

— Для тебя? Нет! Для нее только! — возразил Остап. — Для нее, потому что я люблю ее. Сделаю это, а потом скроюсь и умру.

Альфред бросился к нему на шею. Остап, истощенный, упал на лавку и замолчал.

Альфред после долгого ночного разговора не сомкнул глаз ни на минуту и на заре начал собираться в путь. Остап, утомленный, грустно смотрел на отъезд Альфреда и, казалось, боязливо отступал перед величием жертвы, на которую он согласился.

— Послушай, — сказал Альфред при отъезде, — сейчас же поезжай в Скалу, не погуби их и меня. Ты для них и для меня заменяешь всех и все. Знаю, что бремя тяжко, но ты великий человек, снесешь его…

— Или изнемогу под ним.

— Не изнеможешь! — воскликнул Альфред. — Ты силен.

— Это известно одному Богу, — грустно отвечал Остап. — Но поезжай спокойно, сделаю, что могу, посвящу себя, не оглядываясь ни на себя, ни на что. Если жертва эта, как и много им подобных на свете, останется бесполезной, то не сетуй на меня за это. Беру свидетелем Того, Который все видит, что даже крови моей не пожалею для вас.

Они обнялись, и Альфред погнал лошадь, не желая больше видеть лица приятеля, потому что оно, бледное и пасмурное, было для него грозным упреком.

Остап остался на крыльце, прикованный к месту, остолбеневший, в том положении умственного изнеможения, из которого тяжело выйти. Целый почти день прошел у него в размышлении о будущем и в рассмотрении оставленных Альфредом бумаг, планов, к вечеру, не похожий сам на себя, усталый от потрясений, мыслей и чувств, он потащился под свой дубовый крест, взглянул на этот знак, ежедневно напоминающий нам все величие Божеской жертвы, и слезы, как у ребенка, обильно полились из его глаз.

— Творец креста, Творец терпения! Научи меня, что мне делать? Ты видишь, что мне ничего не жаль, что я трепещу только при мысли о громадности возложенной на меня обязанности, но готов на подвиг, дай мне сил, управляй мною, подкрепи меня, если я поколеблюсь или изнемогу.

И он почти без памяти опустился на камни.

— Добрый вечер! — раздался веселый голосок Марины. Но он дико и неприятно зазвучал на этот раз в ушах Остапа.

Он поднял голову, взглянул, не узнавая говорившей и не сознавая сказанного ему, потом медленно, всматриваясь в лицо улыбающейся крестьянки, отвечал ей приветствием, но таким тихим голосом, что она едва могла его расслышать.

Она ясно видела, что Остап был не в обыкновенном расположении духа: лицо, глаза, голос выражали необыкновенное волнение, печаль и утомление. Девушка с чувством посмотрела на него и спросила:

— Что с вами?

— Со мною? Ничего, как видите.

— Нет, что-то есть! Уж не больны ли вы?

— Нет, нет.

— Но что же сделалось с вами?

— Ровно ничего, жаль этого спокойного яра, моей тихой хижины и вас всех.

— Почему же жаль? — живо подхватила Марина, придвигаясь к нему.

— Потому что все это я должен покинуть.

— Как так? Для чего покинуть? Я вас не понимаю.

— Завтра или не далее, как через несколько дней, я должен ехать.

— Но ведь вы воротитесь?

— Кто знает, ворочусь или нет.

— Но разве вы едете надолго и далеко?

— Должен ехать.

— Вы меня только стращаете, этого быть не может, нет, нет!

— Однако, это так.

Марина выпустила из рук подойник, посмотрела блуждающим взором и вскрикнула:

— Как? Вы в самом деле, не шутя, уезжаете?