Остаться до конца

Митра сказал:

— По-моему, он просто оступился, упал и ушибся.

— Ничего серьезного?

— Думается, нет.

Старик что-то пробормотал.

— Чуть-чуть погромче, старина!

— Домой, — отчетливо произнес тот. — Везите домой, а не в больницу! К чертовой матери больницу!

— А зачем вас в больницу? Вы здоровее здорового.

Слоник открыл глаза: на чумазом лице они и впрямь были как у шахтера.

— Люс, ты здесь, а, Люс?

— Здесь, дорогой.

— Вези домой. Не надо в больницу.

Он попытался сесть. Доктор Митра сначала воспротивился было этому, но потом сам же и помог Слонику приподняться.

— Простите, что так вышло, — сказал тот, — выпил чуток лишнего, вот и все. А тут еще поскользнулся. Нехорошо получилось. Очень нехорошо. При дамах, и так опозориться… надо ж! — И он досадливо крякнул.

Мало-помалу любопытные разошлись. Остались только Люси, Митра, Малютка, Куку да кое-кто из прислуги. Слоник закрыл глаза, помотал головой, собираясь с силами. Затем открыл один глаз, потом другой, воззрился на свой костюм, будто видел его впервые. Начал оттирать рукой штанину, потом внимательно оглядел ладонь.

— Что ж у вас в приглашении написано: «Малютка и Куку празднуют Холи»? — Он посмотрел на супругов. — Так где же праздник? По-моему, кроме меня, никто и не праздновал, хотя праздник-то ваш, индийский. Пустите-ка, — он стряхнул с плеча руку доктора Митры, — а то еще испачкаете мой дивный костюм.

Час спустя доктор Митра повез супругов Смолли в «Сторожку».

— Не очень-то вы свой праздник почитаете, а? — спросил Слоник. — Так, болтовня одна. Да повод напиться до чертиков. Как у нас на Рождество. Или на Пасху. Даже на Пасху больше смахивает. Правда, Люс? Праздник плодовитой семьи. Я, помнится, еще во времена допотопные, попал впервые на Холи и сдуру-то спрашиваю командирскую жену: «Это что, благотворительное общество представление дает? И для кого же средства собирают?» Ну и она мне целую лекцию прочитала, что такое Холи. Ее, брат Митра, с толку не собьешь. А когда Люс впервые Холи увидела, я, чтобы не оскорбить ее слух, что-то промямлил, что праздник весны, говорю. И что бы вы думали! На банкете встает моя пташка и начинает чирикать, в честь весны тост поднимает. А все молчат. Такая мерзкая, неловкая пауза. Мем-сахиб, что сидела во главе стола вся прямо изъерзалась от смущения, а гостям только и оставалось сидеть да помалкивать, они-то знали, что и как нужно сказать… Люс, о чем это бишь я говорил?

— Ты рассказывал доктору Митре о моей оплошности, хотя ему это вряд ли интересно.

— Еще как интересно. Он потом сам не раз об этом расскажет на каких-нибудь званых обедах. Верно, старина? Расскажешь, брат Митра?

— Не знаю, право не знаю.

— Э, да ты никак надулся? Пошел тогда в задницу. Туда тебе и дорога. Нам всем туда дорога. — И Слоник устало запрокинул голову.

Он совершенно невыносим! Люси взглянула в зеркальце над водителем и отвела глаза, чтобы не встретиться со взглядом доктора Митры. Как безобразно муж себя ведет! Какие мерзкие слова употребляет. Люси еще не могла успокоиться после бестактного упоминания о ее давней-предавней оплошности. Случилось это в противном Махваре, а «чирикала» она при всеобщем молчании, потому что, упомянув праздник Холи, сказала: «Не понимаю только, почему все в красных тонах. По-моему, весне больше подходит зеленый». Слоник мог бы заранее объяснить ей все толком, да не объяснил. Потому и попала она в столь глупое положение. Тогда за столом враз наступила тишина, как и сейчас, в машине доктора Митры. До Люси постепенно дошла символика и значение пурпурных и алых тонов, столь отчетливо запечатлевшихся сегодня на костюме Слоника (и, очевидно, на сиденье машины): они обозначали месячные у женщин и следы первой брачной ночи.

Вернулись домой они раньше времени. Невыносимо было видеть, что их не ждали. Ибрагим на веранде любезничал с Миной (она, правда, тут же убежала), Блохса сидела рядом. Увидев хозяина в шутовском наряде, собака ощетинилась, оскалилась и зарычала. Подойди Слоник поближе, она тоже ударилась бы в бегство.

— Скажите мне честно, доктор, — спустя полчаса спросила Люси, провожая господина Митру к машине. — Он упал, потому что перепил, или опять отказало сердце?

— Будь что серьезное, разве я бы оставил его сейчас? Не беспокойтесь. Спиртного ему пока не давайте. Звоните, если что. Завтра я забегу.

— Но вы не ответили мне, доктор.

— Разве? Ведь больница в двух шагах, а я тем не менее отвез его домой и оставляю на ваше попечение. Чем это не ответ? Лучше, по-моему, не ответишь. Дома ему вольготнее.

— Еще бы.

— Возможно, я выпишу ему новое лекарство. Подождем до завтра. Ей не терпелось спросить: сколько еще осталось жить Слонику?

Год? Меньше или больше? Или, может, смерть уже на пороге? Но нажитая с годами мудрость подсказала, что не следует задавать вопросы, на которые нет точного ответа, да и, по правде говоря не хочется его слышать. Она вернулась в спальню. Слоник спал. Лицо и руки не удалось отмыть дочиста, красноватые пятна от пудры еще остались. Грязный костюм валялся в корзине для дхоби. В ее печаль вдруг вкралось озлобление. В конце концов, это их, а не наш праздник. Слоник прав. Им бы и разодеться по-шутовски.

К Пасхе Слоник обрел прежнее жизнелюбие. В понедельник после Вербного воскресенья он объявил, что вечером к нему в гости придет Билли-бой. Люси с Ибрагимом отправились в кино. Люси пошла из-за того, чтобы не менять заведенного порядка. Останься она дома, и муж заподозрит, что она неспокойна за его здоровье. Хотя поводов для беспокойства с каждым днем все меньше. Ничего крепче пива он не пил, да и то очень умеренно. Люси потом не могла припомнить, какой смотрела фильм. На экране ей виделись лишь ужасные сцены: вот она возвращается домой, а там побывала Смерть, опустел семейный очаг; виделся ей и отчий дом, зловещий мрак под лестницей.

Вернувшись домой, она увидела, что дверь заперта, и разволновалась. Дала ключи Ибрагиму и велела ему войти первым. В гостиной горел свет. На ее секретере записка. Неужели от доктора Митры?

Нет, от Слоника: «Ушел с Билли-боем в кабаре „Шираза“. Вернусь к полуночи».

— Все в порядке, Ибрагим. Я иду спать. А ты уж дождись сахиба.

Ночью она услышала, как на улице поют — то возвращались Слоник и Билли-бой. Она выключила лампу у постели. В гараже залаяла Блохса. Пение тотчас оборвалось. Должно быть, Билли-бой помчался домой. Вот Слоник вошел, запер за собой дверь. Лампа у его постели горела, и Люси, смежив веки, наблюдала за мужем.

— Люс, ты спишь? — окликнул он. По голосу судить — трезвый.

Она перевернулась на другой бок и накрылась с головой.

* * *

— Ну и дерут же за пиво в этом кабаре! — посетовал он утром за завтраком. — Кроме пива, я ничего в рот не брал. Зато Билли-бой был пьян в стельку. Задаст ему мадам сегодня жару!

— С чего это ты надумал идти в «Шираз»?

— С Билли-боем со скуки сдохнешь. Вот с чего. Таких зануд я еще не видел. Впрочем, в кабаре он преобразился.

— Надо же!

— Ну, как тебе картина?

— Я уж ее толком и не помню. Извелась вся: пришла домой, а тебя нет!

Слоник выпил апельсинового сока и принялся за яйцо.

— В конце недели Пасха, — заметил он.

— По-моему, ты уже давным-давно забыл о таких праздниках.

Он нарезал хлеб маленькими продолговатыми кубиками и стал обмакивать в яйцо.

— Новый поп объявился. Билли-бой говорит: черен, что твоя шляпа. Просит величать себя «отцом». Приедет на пасхальную службу.

— Осторожно: капаешь яйцом на рубашку.

— Может, сходим в церковь в воскресенье? Как ты насчет этого?

Люси доела яйцо — тоже символ грядущей Пасхи.

— Так ты и впрямь хочешь, чтобы мы вместе пошли в церковь на Пасху?

— А что, этот день не хуже других. Пойдем поглазеем.

— Церковный двор стал много чище и опрятнее.

— Мне до него дела нет. Я предлагаю пойти поглазеть на новоявленное преподобие. Как знать, Люс, может ему придется предавать наши останки огню или земле. Поэтому хотелось бы взглянуть на этого субчика.