Оставь страх за порогом

Добжанская стала успокаивать певца, находящегося на грани нервного срыва, готового зарыдать, на помощь актрисе пришел Кацман.

– Вспомнил восторженные оценки в газетах выступлений солиста, баса Яркова-Таланова, не мог подозревать, что судьба подарит встречу с талантливейшим певцом, стану работать с ним в одной труппе, то есть бригаде.

На берегу озерка вновь возникла тяжелая тишина. У певца пропало всякое желание спорить, доказывать свою правоту, требовать человеческих условий для жизни. Калинкин занялся винтовкой. Кацман лежал, уставясь в поднебесье. Мать и дочь Добжанские вели между собой диалог без слов.

Анна: «Не знаю, как ты, а я при всем желании не могу встать, сделать даже шаг. Спасибо комиссару, что позволил отдохнуть. Сам устал не меньше нас, а вида не показывает».

Людмила: «Такие, как он, умеют сохранять силы, показывать подчиненным пример выносливости: как-никак он кадровый военный».

Анна: «На подобных ему может смело опереться любая женщина, такой не даст в обиду, в нужную минуту подставит плечо. Как считаешь, скоро ли закончится наш поход?»

Петряев размышлял об ином: «Еще час ходьбы, и сердце не выдержит. Могилу рыть не станут, бросят в лесу, и музыкальный мир никогда не узнает, где остался лежать бывший солист Императорского театра…»

Размышлял и Кацман: «С утра во рту ни крошки, а голода не чувствую, видимо, желудок привык быть пустым».

Словно догадавшись о мыслях фокусника, Калинкин сказал:

– Могу предложить для подкрепления сил сухой паек в виде хлеба и лука. Чтоб горло смочить, разожжем костерок, вскипятим водичку, приправим ее ягодами, благо они на кусте рядом. – Придвинувшись к комиссару, интендант перешел на шепот: – Думку имею. Провианта с гулькин нос. Надо идти за ним в ближайший населенный пункт, – заметив, что певец прислушивается, заговорил громче: – Без жратвы человек вполне свободно может прожить неделю, а то и больше. Похудеет, понятно, но это не страшно.

Петряев не выдержал:

– А верблюд, к вашему сведению, обходится без воды целый месяц! Я не верблюд, должен пить и есть ежедневно и не один раз! Ни за что не возьму в рот даже каплю пахнущей лягушками и тиной воды из болота!

Над поляной вновь повисла тишина. Стало слышно, как в буераках на тоскливой ноте подвывает какой-то зверь, с коряги в озеро плюхнулась лягушка.

Магура осуждающе посмотрел на интенданта и обратился к певцу:

– Прощение просим, коль что не так, только…

Певец перебил:

– Никакие извинения не помогут! Извинениями сыт не будешь, извинения не заменят чистой воды, нормальной еды! Решительно отказываюсь оставаться под открытым небом, откуда ежеминутно может хлынуть ливень, я промокну до нитки, лишусь голоса!

Магура, не надеясь на успех, попытался успокоить:

– Трудности временные. Обещаю обеспечить и свежей водицей, и горячей едой, и крышей над головой. Надо только набраться терпения.

Комиссар прекрасно сознавал, что озлобленность певца объясняется смертельной усталостью, пережитым. «Он во многом прав, коль взял на службу, обязан заботиться. Хорошо, что бунтует один певец, но нет гарантии, что следом за ним не начнут роптать циркачки с фокусником. Пока не жалуются, но поход по тылам противника может затянуться. Если не сейчас, то позже, когда отдохнут, пожелают утолить голод, а из съестного лишь каравай хлеба да луковицы…»

Размышления перебил Калинкин. Интендант поднялся, поправил под поясом складки гимнастерки.

– Дай на время маузер – с винтовкой в разведке несподручно.

Рядом с Калинкиным встал Кацман.

– Позвольте присоединиться к товарищу интенданту, – не надеясь на положительный ответ, привел веский довод в свою пользу: – Окажусь со своими талантами весьма полезен.

После поспешного бегства с разъезда, передвижения по лесу фокусник выглядел до удивления боевито.

– Ступайте, но не сейчас, а как стемнеет – ночь будет союзником.

В сумерках Калинкин с Кацманом обошли стайку диких яблонь, миновали дубняк и увидели в низине хутор с десятком куреней.

Возле мельницы-водянки приторно запахло медом, отчего Калинкин зажмурился, вспомнив, как в детстве мать по праздникам пекла блины, поливала их янтарным медком.

У первого на пути скособоченного домишка под соломенной крышей на плетне сидел нахохлившийся петух, при виде людей замахал крыльями, но не закричал, тем самым не разбудил хутор.

– Схоронитесь, – приказал Калинкин фокуснику, вошел крадучись во двор и медленно двинулся к дому, где в окнах горел тусклый свет. Уже был возле крыльца, как из дома вышла старушка.

– Ктой-то шастает? Кого черт принес?

– Не разбойник, не убивец, – успокоил интендант. – Какая у вас власть?

Старушка подслеповато всмотрелась.

– Вчерась одна была, нонче другая.

Ответ не удовлетворил Калинкина:

– Красные в хуторе аль беляки? Со звездами на фуражках иль с погонами на плечах?

– Да кто их разберет. Армейцы и есть армейцы. При оружии и с конями, – прошамкала старушка. – Ко мне на постой дали трех, старшой сильно сурьезный, наказал кур прирезать и сварить, у суседей самогон прикупить. Деньги дал чудные, отродясь подобных не видела, колокола с пушками нарисованы.

Хозяйка куреня говорила о так называемых «колокольчиках», выпущенных Добровольческой армией.

Калинкин приблизился к старушке.

– Христом богом молю одарить шамовкой, без нее две городские дамочки дуба дадут. Сам я привычный к голодухе, на фронте порой несколько суток одни сухари жрал.

В голосе интенданта было столько неподдельной жалостности, что старушка сдалась.

– Погоди тут чуток, сейчас вынесу.

Старушка не успела вернуться в дом, как на крыльце вырос казак без сапог и гимнастерки. Почесывая голую грудь, нетвердо стоя на ногах, спросил:

– Тебя, старая, лишь за смертью посылать. С кем гутарила? Говорила до суседей пара шагов, а топчешься на месте.

Успевший юркнуть за поленницу, Калинкин сдержал дыхание.

– А это что еще за птица такая? – казак бросился к плетню, схватил за шиворот Кацмана. – Не шебуршись, не то мигом отправлю к праотцам!

Приподнятый над землей фокусник задергал ногами, пытаясь вырваться.

– Придушу, как куренка! Чего вынюхивал, высматривал, кого шу-кал? Кто сам будешь?

– Про-o-хожий, – залепетал Кацман.

Казак выругался:

– Знаем подобных прохожих, чуть зазеваешься, откроешь рот, мигом норовят облапошить, в карман залезут, прощай кошель с часами. Признавайся как на духу: надумал уворовать?

Кацман попытался освободиться, но все попытки были тщетны – казак держал крепко.

Калинкин за поленницей не мог простить себе, что оставил фокусника без присмотра. Сжал рукоятку маузера, но о стрельбе речь не могла идти, выстрел поднял бы на ноги весь хутор.

– Эхма, про обыск забыл! – крякнул казак. – Вдруг бомбу при себе держишь, – свободной рукой залез Кацману в карман и, к неописуемому удивлению, вытащил букет бумажных цветов. – Что за напасть? – Казак стал выворачивать карманы у задержанного, и из каждого на свет появлялись то длинная лента, то раскрывшийся зонт. – А чего в склянке? По цвету самогон.