Оставьте меня детям… Педагогические записи (сборник)
Шрифт:
Боже мой, Гжибув! Именно здесь в 1905 году как раз застрелили Собутку [90] .
Переплелись два воспоминания. Булка! Ему уже сорок лет. А так недавно было десять.
– У меня ребенок. Может, зайдете ко мне на капустный супчик? Увидите малыша.
– Я устал. Домой иду.
Мы болтаем пятнадцать минут, полчаса…
Шокированные католики бросают осторожные взгляды. Они меня знают.
Средь бела дня на ступенях костела Корчак с контрабандистом. У него, должно быть, детям очень плохо. Но почему так явно, демонстративно и, как бы там ни было, бесстыже?
90
Подробности
Провокация. Что подумает немец, если увидит. Да что там говорить: евреи – наглые провокаторы.
А Шульц делится со мной:
– Утром он выпивает четверть литра молока, съедает булку и двадцать граммов масла.
– Это дорогого стоит. И зачем это?
– Он должен знать, что у него есть отец.
– Озорник?
– Не без этого. Это ж мой сын.
– А жена?
– Первоклассная женщина.
– Вам случается подраться?
– Мы вместе живем уже пять лет, я на нее ни разу даже голоса не повысил.
– А помнишь?
Мимолетная улыбка.
– Я часто думаю о Доме сирот. Иногда вы мне снитесь или пани Стефа.
– А почему ты столько лет не показывался?
– Когда мне было хорошо – времени не было. А когда плохо было – ну чего приходить ободранным и голодным?
– С Лейбусем не видишься?
– Нет.
Он помог мне встать. Мы искренне, сердечно расцеловались.
Для мерзавца он слишком честен. А может быть, это Дом сирот что-то в нем посеял и что-то подстриг? Я-то полагал, что он либо очень богат, либо его уже с нами нет.
– Подельник у меня богатый.
– Он тебе хоть немножко помогает?
– Ага, по спине лопатой.
Как быстро бегут эти часы. Только что было двенадцать, а уже три.
У меня в постели гость.
Маленькому Менделю что-то приснилось. Я принес его к себе в кровать. Погладил его по лицу (!), и он заснул.
Поскуливает во сне. Ему неудобно.
– Ты не спишь?
– А я думал, я в спальне…
Смотрит, удивленный, своими обезьяньими глазками-бусинками.
– А ты и был в спальне. Хочешь вернуться в свою кровать?
– А я вам мешаю?
– Ложись на другую сторону. Я тебе принесу подушку.
– Хорошо.
– Я буду писать. Если боишься – возвращайся в спальню.
– Хорошо.
Тоже внук. Самый младший Надановский.
Якуб написал какую-то поэму о Моисее. Если я ее сегодня не прочитаю – того и гляди, обидится.
С удовольствием и грустью я читаю дневник его и Монюся. Разные по возрасту, так сильно отличающиеся по интеллекту, а вот по тону жизни, по чувствам – похожи.
Люди одной плоскости, общей ступеньки.
Вчера был сильный ветер и пыль. Прохожие щурились и заслоняли руками глаза.
Я запомнил такой момент из путешествия на корабле. Маленькая девочка стоит на палубе, на фоне сапфирово-синего моря. Вдруг подул сильный ветер.
Она зажмурилась, прикрыла глаза руками. Но из любопытства приоткрыла глаз и – о чудо! – в первый раз в жизни чистый ветер, не сыплет песком в глаза.
Два раза девочка закрывала и открывала глаза, прежде чем поверила и оперлась о перила. И ветер трепал и расчесывал ей волосы. Она, изумленная, смело раскрыла глаза. Смущенно улыбнулась.
Существует ветер без грязной пыли, но я об этом не знал. Не знал, что на свете существует чистый воздух. Теперь-то я знаю.
Один мальчик, покидая Дом сирот, сказал мне:
– Если бы не этот дом, я бы не знал, что есть на свете честные люди в мире, которые не воруют. Я не знаю, что можно говорить правду. Я не знаю, что есть в
мире справедливые законы.План на нынешнее воскресенье.
Утром на Дзельную, 39. По дороге к Кону [91] .
91
В то время полковник доктор Мечислав Кон (1894–?), после войны – бригадный генерал М. Ковальский. Один из руководителей Отдела здравоохранения Еврейского совета (его воспоминания о контактах с Корчаком: Niepokorny / Wspomnienia o Januszu Korczaku; oprac. Boleslaw Milewicz i Ludmila Barszczewska. – Warszawa, 1981; там же приведены и другие воспоминания военного времени о Корчаке).
Я получил повестку: надо заплатить штраф за мое дело. Каждый месяц по пятьсот злотых. Письмо, отправленное в середине марта, пришло только вчера. Таким образом, вместе с сегодняшним днем (1 июня) придется принести тысячу пятьсот злотых. В случае невыполнения в срок – всю сумму сразу, то есть три тысячи или пять тысяч, я не помню.
Главное, чтобы у меня приняли сберегательную книжку с вкладом на три тысячи. Я предлагал им ее во время допроса в Аллее Шуха. Я им это сам предложил, когда они спрашивали, может ли община внести за меня залог, чтобы я вышел из тюрьмы.
– Ты не хочешь, чтобы за тебя заплатила община?
– Нет, не хочу.
Именно тогда они записали, что у меня в сберегательном банке есть три тысячи злотых.
Пролетела пара богатых событиями недель.
Я не писал, потому что Генек [92] заболел и некому якобы было перепечатывать на машинке мои откровения.
Интересно, что я верил, что так оно и есть, хотя знал, что некоторые другие мальчики могли бы этим заняться вместо него.
92
Хенрик Азрилевич, работал в канцелярии Дома сирот.
Было бы все совсем иначе, если бы я решился, что нужно обязательно писать каждый день. Так, как во время войны я писал Как любить ребенка, даже на биваках, когда мы останавливались на час-другой [93] . В Езерне даже Валентин взбунтовался:
– Стоит ли все раскладывать на полчаса?
А потом, в Киеве, – тоже обязательно каждый день.
А сейчас у меня кончается тетрадь. И снова повод, чтобы и сегодня не писать, хотя сегодня я идеально выспался и выпил четыре стакана крепкого кофе. Правда. Из кофейной гущи, но, как я подозреваю, дополненной еще не заваренным молотым кофе.
93
Первую часть тетралогии Как любить ребенка – Ребенок в семье Корчак писал во время Первой мировой войны.
Пойдем на самообман: у меня нет бумаги. Буду читать Дидро, Жака-фаталиста.
Наверное, я впервые забыл, что живу в десятом семилетии жизни. 7 x 9 = 63.
С какой тревогой я ждал 2 x 7. Возможно, как раз тогда я услышал об этом впервые.
Цыганская семерка, семь дней в неделе. Почему в свое время – не победная десятка (количество пальцев?).
Я помню, с каким любопытством ждал, чтобы часы пробили двенадцать ночью. Должна была наступить волшебная смена суток.