Острее клинка(Повесть)

— Но меня не так просто обмануть, — задорно встрепенулся Кеннан.

— Посмотрим, — без особого участия откликнулся Сергей, которому стало вдруг очень грустно.

Едет в Россию совершенно посторонний, в сущности, для нее человек, а ему туда путь заказан. Похоже, что надолго.

Он представил себе, как этот американец сойдет на перрон Николаевского вокзала и, не волнуясь, направится по Невскому проспекту к Адмиралтейству, небрежно ступая по твердым шашкам мостовой. Сейчас из Лондона и эта дубовая мостовая (роскошь, которой не знала Англия), и ряды разномастных домов, и площадь с холодным стволом Адмиралтейского столпа, и кружевной фасад Зимнего дворца — все это, составляющее облик русской столицы, казалось ему прекрасным и близким сердцу. Он почувствовал, что Петербург может существовать независимо от его владык, сам по себе, что можно любить его и тянуться к нему душой.

Раньше подобное чувство вызывал у Сергея Харьков. Сергей никогда бы не поверил, что его сердце может тепло забиться при мысли о Петербурге. Что это? Притупление памяти и других чувств, когда уходит в прошлое и понемногу стирается все злое, что было связано с этим городом? Или ностальгия — болезнь неизбежная и неподвластная человеку, оказавшемуся на чужбине? Не он ли сам писал несколько лет назад в «Подпольной России», что заграница для эмигранта — это дальний островок, куда попадает тот, чья лодчонка разбита разбушевавшимися волнами? Тебе не остается ничего другого, как стоять, скрестив руки, и неотступно думать о стране, где друзья борются и умирают. А вокруг кипит чуждая тебе жизнь, для которой ты вечный гость, чужой и одинокий.

Наверное, подобные чувства испытывал раньше и Герцен, который тоже оказался изгнанником на этом странном островке. Странном потому, что островок был королевством, но не трогал противников других монархий… А Герцен так и не сроднился с Англией. До последних дней он тоже думал и писал главным образом о России.

Герцен был первым, кто подсказал русским эмигрантам, что надо делать на чужбине для свободы родины.

Сергей завидовал Джорджу Кеннану, уехавшему в Россию, но знал, как побеждать свою тоску. Праздного времени у него совсем не было, а литературная работа давала ему минуты душевного покоя и веры в то, что и здесь, на чужбине, он живет не напрасно.

* * *

— Я слышала смешной разговор на пакетботе, — сказала Фанни, когда он встретил ее в дуврском порту. — Я вышла на палубу, а там стоят двое. По затылкам вижу — наши. Такие жирные, бритые затылки. Один говорит: «Не люблю я Англию». — «Отчего же?» — спрашивает другой. «Королевство, — говорит первый, — а всякий сброд пригревают». — «Вы о русских?» Это второй. А первый про тебя говорит. «Есть, — говорит, — там такой Степняк, опаснейший преступник, такие книги пишет — мурашки спину прошивают; сущий разбойник и по виду, — говорит, — разбойник». — «А вы его видели?» — спрашивает второй. «А как же, на митинге, — говорит, — специально ходил, с черной бородой, как Пугачев, и голос, как у Соловья-Разбойника».

— Так и сказал: как Пугачев? — хохотал Сергей. — А голос, как у Соловья-Разбойника?

— Ну вот, ты не веришь, — обиделась Фанни, — и ничего в этом нет смешного.

— Это с какой стороны глядеть, — не унимался Сергей. — Хорошо, что я им за Пугачева кажусь.

— Они тебя совершенно не знают.

— Знают. То, что надо, они знают. Это они после «России под властью царей» так засуетились. Я тоже знаю, что написал хорошо.

— Даже блистательно? — прищурилась она.

— Откуда тебе известно? — подозрительно взглянул на нее Сергей, а потом добродушно засмеялся. — Понятно, Анка, как и ты, не умеет держать секретов.

— Какие же это секреты? — заступилась за подругу Фанни. — Ты прекрасно знаешь, что она давала мне читать все твои письма.

— Ну, хорошо, хорошо, — защищался Сергей, — тебе-то я все равно писал больше, чем всем другим, вместе взятым.

А в письме их общей приятельнице и единомышленнице Анне Эпштейн Сергей действительно написал, что книгой «Россия под властью царей» он огрел, как дубиной, русское правительство. «Это, милая Аночка, я сделал, — без ложной скромности признавался он, — и, судя по всем, как сочувственным, так и враждебным отзывам (в особенности враждебным)… сделал блистательно».

Вот так, и никакого хвастовства в этом нет. Что касается недостатков этой книги, то он их тоже очень хорошо представлял. Но не о них сейчас речь…

— Ты начал что-то новое? — спросила Фанни.

— Новое? — задумчиво переспросил Сергей. — Пока сам не знаю…

— Ты ведь хитришь. Я вижу!

— Ну, хитрю. Вернее, боюсь. Но тебе я могу сказать. Я задумал роман.

— Значит, я вовремя приехала. Мне так надоело во Франции, и все одна, без тебя… — В лице Фанни радость и оживление, но она, кажется, ни чуточки не удивилась. — Это ведь надолго.

— Надолго, — откликнулся Сергей, — весь путь — от розовой мечты, пропаганды в народе до цареубийства.

— Ты будешь писать о том, кто бросил бомбу?

— О Гриневицком? Нет. Все сложнее, ведь это будет роман. Я постараюсь написать обо всех нас. Главный герой будет самый обыкновенный революционер.

— А разве такие бывают?

— Бывают. Обязательно. Понимаешь, что мне интересно? Рассказать о сердечной сущности таких людей: чтобы видно было, какие мы люди.

— Значит, в твоем романе будет и любовь?

— Будет, — опять задумался Сергей.

Мысль о романе становилась главной. Она вытесняла все другое. В голове складывались и распадались эпизоды, цепочки событий, характеры… Сергей знал, что у него хватит упорства, а времени теперь было с избытком. И Фанни наконец приехала к нему. Теперь уже навсегда. С ней, он знал, писать будет гораздо легче.

* * *

«Мой роман двигается на всех парах, — делился он в одном из писем с Анной Эпштейн. — Ничего с таким удовольствием и легкостью не писал… вещь будет, несомненно, гораздо лучше, чем можно было ожидать. Я, по крайней мере, доволен, а это большая похвала. Затем, что мне почти столько же приятно, — язык мой английский Dr. Aveling и его жена (Маркса дочка), люди очень опытные, нашли очень хорошим».

Да, на этот раз Сергей писал по-английски, так как роман должен был выйти сначала для британской публики. Он читал Эвелингам несколько отрывков и просил критиковать без всякого снисхождения. Элеонора Эвелинг посмеивалась: «Вы пишете лучше многих англичан, которые занимаются литературой. Кроме мелочей, мне не к чему придраться».

Рабочий день у Сергея начинался рано. До полудня он писал не отрываясь, лишь выпивал кофе, который тихо приносила Фанни. Ничто его не отвлекало. За открытым окном зацветал сад. Собственно, не сад — садик: несколько деревьев и кустов на задворках (выражаясь по-русски) одноэтажного домика.

Вид был и вправду самый что ни на есть пошехонский, провинциальный. Наверное, бедные окраины больших городов всюду одинаковы. Деревянные домишки, садики, разбитые тротуары. Форма крыш или окон мало влияет на общее впечатление. Заботы здесь у трудящегося люда примерно те же, что и у нас где-нибудь на окраине Москвы, Харькова или Смоленска.

Поэтому и поселился на этой лондонской окраине Сергей. Тут было не только дешевле, но и приятней, теплее как-то. Чужой образ жизни меньше раздражал и отвлекал от работы.