Остроумие и его отношение к бессознательному

Обсуждавшийся здесь источник комического удовольствия, вытекающего из сравнения другого человека с моим собственным Я— из разницы между затратой вчувствования и моей собственной затратой — является генетически, вероятно, самым важным; но, несомненно, не единственным. Мы уже указывали однажды, что можно не проводить сравнения между другим человеком и между Я и получить такую доставляющую удовольствие разницу только от одного из двух элементов: или от вчувствования, или от процессов в моем собственном Я. Это является доказательством того, что чувство превосходства не имеет существенного отношения к комическому удовольствию. Сравнение необходимо для появления этого удовольствия. Мы находим, что это сравнение имеет место между двумя затратами энергии, быстро следующими друг за другом и относящимися к одному и тому же процессу. Их мы либо создаем в себе путем вчувствования в другого человека, либо находим без такого отношения к другому человеку в наших собственных душевных процессах. В первом случае роль играет еще, следовательно, второе лицо, но только не в виде сравнения его с нашим Я. Он имеет место тогда, когда доставляющая удовольствие разница в затратах энергии создается внешними влияниями, которые мы можем объединить под названием ситуации, отчего этот вид комизма называется также «комизмом ситуации».

Качества лица, которое доставляет комизм, не принимаются при этом особенно во внимание. Мы смеемся и в том случае, когда должны признать, что в той же ситуации мы вынуждены были бы сделать то же самое. Мы извлекаем здесь комизм из отношения человека к внешнему миру, который часто оказывается сильнее его. Этим внешним миром для душевных процессов в человеке являются также условности и потребности общества и даже его собственные телесные потребности. Типический случай последнего рода мы имеем тогда, когда боль или экскрементальная потребность внезапно мешают человеку в его деятельности, предъявляющей определенные требования к его душевным силам. Противоположностью, доставляющей нам при вчувствовании комическую разницу, является противоположность между большим интересом до помехи и минимальным интересом, проявляемым им к своей душевной деятельности, после того как наступила помеха. Человек, доставляющий нам эту разницу, явится для нас комическим опять-таки как человек униженный. Но он унижен только в сравнении со своим прежним Я, а не в сравнении с нами, так как мы знаем, что сами в подобном случае не могли бы вести себя иначе. Но достойно внимания, что мы можем считать это унижение комическим только в случае вчувствования; следовательно, только у другого человека и в то время, когда мы сами в таких и им подобных затруднительных обстоятельствах испытываем только мучительные чувства. Вероятно, лишь это отсутствие мучительного чувства у нас самих дает нам возможность считать разницу, получающуюся в результате сравнения сменяющихся количеств энергии, исполненной удовольствия.

Другой источник комизма, находимый нами в наших собственных превращениях энергии, лежит в наших отношениях к будущему, которое мы привыкли предвосхищать нашими представлениями о том, что нас ожидает. Я предполагаю, что в основе каждого нашего представления об ожидаемом событии лежит определенная количественная затрата, которая, следовательно, уменьшается в случае разочарования на определенную разницу. И я ссылаюсь здесь опять-таки на сделанные выше замечания относительно «мимики представлений». Но мне кажется, что легче доказать в случаях ожидания действительно произведенную мобилизацию затрачиваемой энергии. Для целого ряда случаев хорошо известно, что моторные приготовления создают выражение ожидания, прежде всего, для тех случаев, где ожидаемое событие требует от человека подвижности. Эти приготовления целиком поддаются комическому определению. Когда я готовлюсь поймать брошенный мне мяч, то я напрягаю в своем теле мышцы, которые способны придать мне устойчивость против удара мяча. А те излишние движения, которые я делаю, если пойманный мяч оказывается слишком легким, делают меня комичным в глазах зрителей. Из-за ожидания большей тяжести мяча я был предрасположен к чрезмерной двигательной затрате. Точно так же обстоит дело, когда я вынимаю из корзины плод, который считаю тяжелым, но который представляет собой только подделанную из воска оболочку. Моя рука подымается несоразмерно высоко и выдает этим, что я приготовил слишком большую для этой цели иннервацию, и потому надо мной смеются. Существует, по меньшей мере, один случай, в котором эта затрата ожидания может быть показана и непосредственно измерена физиологическим экспериментом над животными. В опытах Павлова над секрецией слюны собакам с фистулами слюнных желез показывали различные пищевые продукты. При этом выяснилось, что количество выделенной слюны колебалось в зависимости от того, обманули или усилили условия опыта ожидания собаки от показанной ей пищи.

Даже тогда, когда ожидаемое мною событие предъявляет требования только к моим органам чувств, а не к моей подвижности, я могу предположить, что ожидание вызывает определенное расходование моторной энергии для напряжения чувств, для недопущения других неожидаемых впечатлений. Я вообще понимаю фиксацию внимания как моторный процесс, соответствующий определенной затрате. Я должен далее предположить, что подготовительная деятельность ожидания не независима от величины ожидаемого впечатления. Но мимически я представляю себе размеры этого впечатления путем большей или меньшей подготовительной затраты, не ожидая его самого и в случае рассказа, и в случае мышления. Затрата ожидания складывается, разумеется, из нескольких компонентов. И при моем разочаровании принимаются во внимание различные моменты, а не только тот факт, что случившееся эмоционально больше или меньше чем то, чего я ожидал. При этом учитывается также и то обстоятельство, заслуживает ли оно такого большого интереса, который я проявил в ожидании его. Таким образом, я приучаюсь принимать во внимание, кроме затраты энергии на изображение величины (мимика представлений), затрату на напряжение внимания (затрата ожидания), а в иных случаях сверх того — затрату абстракции. Но все другие виды затраты можно легко привести к затрате на определение величины, так как более интересное, более яркое и даже более абстрактное являются только особо квалифицированными частными случаями величины. Если мы прибавим, что, согласно Липпсу и другим авторам, количественный — а не качественный — контраст рассматривается, в первую очередь, как источник комического удовольствия, то в целом мы будем довольны тем, что избрали комизм движения исходным пунктом нашего исследования.

Осуществляя кантовское положение, согласно которому «комическое является ожиданием, вылившимся в ничто», Липпс сделал в своей книге, неоднократно цитировавшейся здесь, попытку вывести комическое удовольствие вообще из ожидания. Несмотря на многие поучительные и ценные результаты, которые дала эта попытка, я все же могу присоединиться к высказанной другими авторами критике, согласно которой, Липпс во многом слишком узко понял область происхождения комического и не мог без большой натяжки подвести его феномены под свою формулу.

Люди не удовлетворяются тем, что наслаждаются комизмом там, где сталкиваются с ним в жизни. Они стремятся к искусственному созданию его, и о сущности комизма можно узнать больше, если изучить те средства, которые служат для его искусственного создания. Можно, прежде всего, сделать комичным самого себя, притворяясь, например, неуклюжим или глупым, чтобы развеселить других. Человек производит при этом такое же комическое впечатление, как если бы он действительно был неуклюж или глуп, и выполняет при этом условие сравнения, которое ведет к разнице в затрате. Но человек не становится из-за этого смешным или презренным. При некоторых условиях он даже вызывает восхищение. Другой человек не испытывает при этом чувства превосходства, если знает, что первый только притворяется. И это является новым веским доказательством принципиальной независимости комизма от чувства превосходства.

Удобным приемом для того, чтобы сделать комичным другого человека, служит, прежде всего, перенесение его в ситуации, в которых он становится комичным из-за своей зависимости от внешних соотношений, в особенности от социальных моментов. При этом не учитываются личные качества объекта, а просто используется комизм ситуации. Это перенесение в комическую ситуацию может быть реальным (a practical joke), когда мы, например, подставляем кому-нибудь ножку и человек падает, как будто он неуклюжий. Или мы дурачим его, пользуясь его доверчивостью и стараясь убедить его в чем-то бессмысленном и т. п. Комическую ситуацию можно создать и в воображении с помощью речи или игры. Такой прием является хорошим вспомогательным средством для агрессивности, которую обычно обслуживает создание комизма, потому что комическое удовольствие независимо от реальности комической ситуации, и каждый человек беззащитен против того, чтобы стать комичным.

Существуют и другие средства искусственного создания комического, заслуживающие особой оценки и отчасти указывающие на новые источники комического удовольствия. Сюда относится, например, подражание, которое доставляет слушателям чрезвычайное удовольствие и делает комическим объект этого подражания, хотя бы последнему и было чуждо комическое преувеличение. Гораздо легче обосновать комическое действие карикатуры, чем комическое действие простого подражания. Карикатура, пародия, костюмировка и ее противоположность — разоблачение, — все они направлены против лиц и вещей, претендующих на авторитет и являющихся в каком-нибудь отношении выдающимися. Это приемы для принижения (Herabsetzung, как говорит удачное немецкое выражение [82] ). Выдающееся является большим в переносном психическом смысле. И я могу сделать или, лучше сказать, повторить предположение, что оно, как и соматически большое, изображается путем увеличения затраты. Нужно немного наблюдений для доказательства того, что, говоря о выдающемся, я иннервирую свой голос, придаю другое выражение своему липу и стараюсь привести весь свой внешний вид в соответствие с достоинством представляемого себе. Я принимаю при этом торжественно-почтительный тон, лишь немногим отличающийся от того, который я принял бы в присутствии выдающегося лица, государственного деятеля или великого ученого. Я едва ли ошибаюсь, предполагая, что эта другая иннервация мимики представлений сопровождается увеличением затраты. Третий случай такого увеличения затраты имеет место тогда, когда я высказываю абстрактные суждения вместо обычных конкретных и пластических представлений. Когда, обсуждающийся здесь прием умаления выдающегося даст мне возможность представить это выдающееся как нечто обыкновенное, для которого я не должен напрягаться и в воображаемом присутствии которого я могу стоять «вольно», говоря военной формулой, то я делаю экономию затраты на торжественно-почтительный тон. Сравнение этого способа представлений, возбужденного вчувство-ванием, с привычным до сих пор способом, пытающимся одновременно выявиться, создает опять-таки разницу в затрате, которая может быть отреагирована в смехе.

82

Degradation. A. Bain («The emotion and the will», 2 edit. 1865) говорит: «The ocassion of the Ludicrous is the degradation of some person or interest, possessing dignity, in circumstances that excite no other strong emotion».

Карикатура, как известно, унижает, выхватывая из совокупного впечатления о выдающемся объекте одну-единственную черту, которая сама по себе комична, но оставалась незамеченной до тех пор, пока воспринималась только в общей картине. Ее изолирование может дать комический эффект, который в нашем воспоминании распространяется на все в целом. При этом должно быть соблюдено условие, согласно которому мы испытывали эту почтительность не только в присутствии выдающегося лица. Если такая незаметная в общей совокупности комическая черта в действительности отсутствует, то карикатура создает ее без всяких рас-суждений, преувеличивая такую черту, которая сама по себе не комична. Опять-таки для происхождения комического удовольствия характерно то, что такое ложное изображение действительности не наносит существенного ущерба эффекту карикатуры.

Пародия и костюмировка добиваются унижения выдающегося другим путем, нарушая единство между известными нам характерными чертами людей и между их поступками и речами, заменяя выдающихся людей или их проявления более низкими. Они отличаются от карикатуры этим приемом, а не механизмом доставления комического удовольствия. Тот же механизм действует и при разоблачении, которое пускается в ход только тогда, когда кто-нибудь добился уважения и авторитета путем обмана, если в действительности он не заслуживает ни того, ни другого. Комический эффект разоблачения мы изучили на некоторых примерах остроумия. Например, в остроте о знатной даме, которая при первых родовых болях восклицает «Ах, мой дорогой» и врач не хотел оказывать ей помощь, пока она не закричала «Ай! ай! ай!» Изучив характерные черты комического, мы уже не можем оспаривать того факта, что эта история является примером комического разоблачения и не может претендовать на название остроты. Она напоминает остроту только инсценировкой, техническим приемом изображения с помощью детали, какою здесь является крик роженицы, считающийся достаточным показателем ее состояния. Между тем наша разговорная речь, если мы обратимся к ней за разрешением вопроса, наоборот, позволяет назвать такую историю остротой. Объяснение этому мы находим в том, что практика языка не исходит из научных взглядов на сущность остроумия, добытых этим кропотливым исследованием. Так как функции остроумия частично заключаются в том, чтобы вновь сделать доступными источники комического удовольствия, то по заманчивой аналогии можно каждый прием, не вскрывающий явного комизма, назвать остротой. Но это последнее верно преимущественно для разоблачения, равно как и для всех других методов, искусственно вызывающих комизм.

К «разоблачению» можно отнести и тот известный уже нам прием искусственного создания комизма, который унижает достоинство отдельного человека, обращая внимание на его общечеловеческие слабости и особенно на зависимость его душевных функций от телесных потребностей. Разоблачение становится затем равнозначно напоминанию: такой-то и такой-то, которого почитают как полубога, является все-таки таким же человеком, как я и ты. Сюда же относятся все стремления обнаружить за богатством и кажущейся свободой психических функций однотонный психический автоматизм. Мы изучили примеры такого разоблачения в остротах о посредниках брака. Конечно, и тогда уже мы сомневались, имеем ли право причислить эти истории к остротам. Вспомним анекдот о человеке-эхо, который подтверждает все, что говорит брачный посредник, и усиливает в результате признание шадхена в том, что невеста имеет горб, восклицанием «И какой горб!». Теперь мы можем с большей уверенностью решить, что этот анекдот является, в сущности, комической историей, примером разоблачения психического автоматизма. Но тем не менее эта комическая история служит здесь только фасадом. Для каждого вникающего в скрытый смысл анекдотов о посредниках брака здесь все в целом остается отлично инсценированной остротой. Тот же, кто не вникает так глубоко, считает это только комической историей. То же относится к другой остроте о посреднике брака, который для опровержения возражения признает, в конце концов, истину, восклицая: «Помилуйте, разве кто доверит этим людям что-нибудь!». Это комическое разоблачение, служащее фасадом для остроты. Все-таки характер остроты здесь гораздо очевиднее, так как речь посредника является в то же время изображением при помощи противоположности: желая доказать, что эти люди богаты, он вместе с тем доказывает, что они не богаты, а очень бедны. Остроумие и комизм комбинируются здесь и учат нас тому, что некоторые выражения могут быть в одно и то же время остроумными и комическими.