Остров Буян

За ними выскочил Прохор Коза, чтобы их удержать.

– Земские выборные, сказывайте по делу сему! – отчаянно настаивал хлебник.

– Гаврила Левонтьич, дозволь мне сказать! – крикнул Чиркин.

– Сиди уж, молчи! – со злостью ответил Гаврила.

– Мне дозволь, Гаврила Левонтьич! – звонко выкрикнул Иванка.

– Ну что, Иван? – отозвался хлебник, от неожиданности забыв, что Иванке совсем не пристало быть в собрании Земской избы.

– Пошли меня к воеводе Хованскому. И он из дворян, да родовитей, чем Чиркин. Спросим его, помогать ли крестьянам. Голову заложу, что он так рассудит, как Чиркин…

– Пошел вон из Земской избы, холоп! – окриком перебил Чиркин Иванку.

– И о том бы спросил Хованского, кого в Земской избе держать – дворян аль холопей! – не унялся Иванка.

– Скоморошишь, Иван! – строго ответил Гаврила.

– Ой, врешь! Ты скоморошишь, Гаврила Левонтьич! С волками совета держишь, как овец от медведя беречь!..

– Ступай из избы! – строго крикнул Мошницын Иванке.

– Пошто его гнать: правду молвил! – отозвался Прохор Коза, один, без крестьян возвратившийся в избу.

– Не выборный ты, уходи-ка, Ваня! – с ласковой строгостью сказал Гаврила. – Лезешь, куда не зовут.

– Томила Иваныч к тебе послал сказать, что забыли его у вас в Земской.

– Две ночи я дома не был. Горячи деньки минуют – и сам забегу…

Иванка вышел из Земской избы и пошел к Томиле.

Он вкратце передал все, что было, смолчав лишь о том, как сам он непрошенно ввязался в спор земских выборных.

– Кабы я там был – пособил бы; трудно ему без меня! – со вздохом сказал Томила, когда Иванка передал последние слова хлебника.

Но внезапно Гаврила Демидов той же ночью сам явился к Томиле и разбудил летописца.

– Как хочешь, Томила Иваныч, хоть помри, а скажи мне, как быть… Ты меня научал за правду. Дело у нас единое… Вот и давай совет…

– В чем же совет? Ты садись, ты садись, Левонтьич, – оживился подьячий, поджав ноги и давая возможность Гавриле сесть ближе к нему. Истомленный оторванностью от города, он вдруг весь ободрился и ожил.

Хлебник опустился на лавку с ним рядом.

– С Земской избой я не лажу, – приглушенно сказал он.

– С Земской избой? – повторил Томила. – Со всей?

– Со всей, – подтвердил хлебник. – Один подымаюсь на всех, раздоры чиню… Черт знает – гордыня меня одолела, что ли, а мыслю – один я и прав…

Подьячий укоризненно качнул головой…

– Неладно! Сам видишь – неладно… И ждал я, что ты не поладишь кой с кем, а чтобы со всеми – не мыслил. Сказывай, в чем твой мятеж?

– Прямой дорогой хочу идти к правде твоей, как апостол Фома научал…

– Чему научал? – не понял Томила.

– Про житье-то на острове на блаженном, – ты сам читал, помнишь? – сказал с увлечением хлебник. – Твой «Остров блаженный». Как там говорил Фома?..

– Путаник ты! – усмехнулся Томила. – Фома, да не тот – не апостол, а аглицкий немец… Не плачься, Левонтьич. Тот «остров» и будет, и путь к нему непреложен в душах людских!..

Среди земских выборных Гаврила всегда был уверен в поддержке лишь одного попа Якова. Гаврила любил говорить с попом, считавшим апостола Фому самым первым из всех апостолов. «Бог правду любит, а Фома не боялся и господа самого: в глаза ему правду резал и рану ощупал перстом, – говорил поп, восхваляя апостола-сумнивца [189] . – Иной бы на месте его – бултых на коленки: мол, прости, государь мой Исусе Христе! Я, мол, верую, бякнул зря! А Фома ему все напрямик! Петру-Павлу – двоим в году один день, Иоанну – день, Матвею, Луке – всем по дню, а Фомина, брат, неделя цела! Не зря и господь так устроил!» – доказывал поп первенство своего любимого апостола.

189

Апостола-сумнивца. – Речь идет об апостоле Фоме, одном из учеников Христа; по преданию, он уверовал в воскрешение своего учителя только после того, как сам увидел его. Имя Фомы стало символом неверия, скептицизма.

И в тяжелых, неповоротливых мыслях Гаврилы образ Фомы окреп, и, когда случалось задуматься о чем-нибудь трудном, по наученью попа Гаврила шептал про себя молитву Фоме…

Когда Томила Слепой впервые сказал ему о справедливом царстве Фомы Мора, Гаврила был твердо уверен в том, что весь строй справедливой державы надумал апостол Фома…

Раздвоение Фомы раздражало Гаврилу, и он перебил рассуждения летописца:

– В душах, в душах! – воскликнул он, вскочив со скамьи. – В душах есть, а на деле-то шишка плешива!.. – Хлебник выставил кукиш. – Не сбылся твой «остров блаженный», и сбыться ему не дают господа земски выборные!.. Я – к нему, а они – от него… Оттого и не лажу с ними… Не дают они помыслу нашему сбыться!..

– Мочи не хватит у них не давать! – уверенно и спокойно сказал Томила. – Помысл людской есть сила правды. Кто одолеть ее может?.. Помысл – слово, а слово – от бога: «В начале бе слово, а бог бе слово». Несотворенно и вечно! – Томила Слепой поднял палец, словно ссылаясь на высший авторитет своих утверждений. – От слова вселенная сталась… – Торжественно заключил он.

– Вселенная сталась – то старина! Говорят, в старину колдуны бывали – словом кровь унимали, солнцу словом велели на месте стоять… А ныне словом и лаптя не сплесть, – ответил Гаврила, не понимая и сам, откуда взялась у него прыть для такого спора. – По-твоему, слово – бог, а по-моему, слово – ветер из уст человека: подул – и нету! Ты плюнь – хоть плевок остался, а слово сказал – и нету! Не того ты Фому читал, Томила Иваныч! Твой Фома мудреный – для грамотеев, для немцев, а наш, православный, российский Фома такой: «Веришь, Фома?» – «Верю, господи! Дай-ка пощупать, я тогда тебе крепче поверю!..» Вот ты молвил, что станется праведный остров. А мне дай пощупать! Где он? Где правда твоя во Пскове? Где?! Где?! – громко кричал Гаврила, разгоряченно мечась по тесной избе.

Ему стало жарко. Толчком ладони он распахнул окно, затянутое пузырем, и в комнату ворвалась прохлада короткой июньской ночи.

– В купности души и сердец сейчас правда наша! Да не моя, Гаврила Левонтьич, наша! – прошептал Томила, разделяя слово от слова решительно и упорно.

Он, приподнявшись, облокотился на подушку.

– А ты, слышь, Гаврила, – еще жарче сказал он. – Ты первый на правду дерзаешь, когда против всех мятешься… Когда за Русскую землю Кузьма Минин вставал, он единством народным всех поднял, помысл единый в народ поселил – прогнать иноземцев… И Дмитрий Донской, когда на татар подымал, и ранее князь Александр [190] , на немцев сбирая полки, – все издревле сильны единачеством были… И мы в единстве должны подымать народ против бесовской боярской корысти за божью правду…

190

Донской Дмитрий Иванович (1350–1389) – великий князь владимирский и московский. Первый из русских князей возглавил вооруженную борьбу народа против татаро-монгольского ига. В 1380 г. в Куликовской битве разгромил завоевателей.

Князь Александр. – Имеется в виду Александр Невский (ок. 1220–1263), князь новгородский и владимирский. Возглавлял русские войска, отстоявшие северо-западные земли Руси от захвата шведскими и немецкими феодалами (Невская битва, Ледовое побоище).

Гаврила привык летописцу верить. Ведь первые смелые мысли услышал он от Томилы! Не раз Томила читал ему самые заветные листы «Правды искренней», и они убеждали, будили мысль о равенстве посадских с дворянами и боярами, заставляя смеяться над дворянской кичливостью, выслугой дедов и древним родом. Когда началось восстание, хлебник вместе с Томилой обдумывал план поднятия городов, и вместе они отправляли земских послов в Новгород, Гдов, в Печоры, и в Порхов, и на Олонец, и в Рязань, и в Тверь, и в Москву, и в Смоленск…

Вместе замыслили они земскую рать и ополчение всех городов, подобное ополчению Минина и Пожарского. И тогда говорил Томила о полном единстве всех тех, кто встанет за правду, о единстве всех городов, всей земли… А сейчас Гаврила не видел единства даже здесь, в вольном Пскове. Он начал писать в стрельцы монастырских служек. Его расчет был простой: кто лучше знает неволю, тот будет крепче стоять за свободу… Монастырские толпами стали идти в стрельцы, но в Земскую избу примчался игумен Мирожского монастыря, крича, что его разорили земские выборные: «Лето. Работы по горло – полоть огороды, сено косить… Обитель всю голодом поморите! Что есть трудник обительский? Тот же холоп!»