Остров Буян

Народ знал Неволю как одного из вожаков восстания.

– Братцы! – воскликнул Неволя. – Пропадаем, братцы. Нечем дыхнуть. Повсюду стрельцы да пушки… Пришло с государем мириться!..

Поп Яков и Мошницын в смятении переглянулись. Стрелец Копыто схватился за саблю, но в народе раздался ответный клич:

– Пропадаем, Ефим. Дыхнуть нечем!

И Неволя, ободренный народным кличем, осмелел:

– Величался Гаврилка Демидов, лез в старосты, а зачем лез Гаврилка? Для бездельной корысти, – сказал Неволя. – Пришла на город беда, прилезли солдаты. Где же наши старосты, господа? Где воевода народный?! Пьяный лежит Гаврила! До чего допился – Томилу Слепого за боярина принял, хотел пытать! Куда его деть? В тюрьму его, братцы! Город он пропил!..

– Брешешь ты! – крикнул Михайла, поняв, что случилось во Всегородней избе.

– Молчи, кликун! – заорал Захарка на кузнеца. – Загубили мир, да и беситесь, как собаки!

Михайла сжал кулаки, услышав слова Захарки.

– Помолчи, Михайла, – успокоил поп Яков, – не распаляй народ: после скажешь…

А Неволя Сидоров продолжал:

– Как началась гиль, уговаривал я вас, братцы, не делать насильства и всякого худа. Гнали меня, не слушали. Вижу – народ велит встать с ружьем, и я встал. Измены кто от меня видел? И я за народ стоял по стенам и в бой не по разу вылазил, с дворянами бился, грех приимал… Во всем был в думе с заводчиками, а ныне, братцы, что делать нам, городу?

– Сказывай, как ты мыслишь! – крикнули из толпы старых стрельцов.

Народ слушал Неволю не потому, что был он умен, не потому, что его любили и знали, а потому, что Неволя сегодня читал в сердце народном и говорил то, что думал смятенный, напуганный окружением города и усталый от осады народ.

Неволя сказал, что мыслит «обрать новых старост», которые спасут город от царского гнева и помирят с царем.

– Как Мишке Мошницыну к мировой гнуть, коли царь его смертью казнить велел! Как ему добром порешить, коли все спасение его в мятеже: не станет гили – и Мишки не станет, а Мишка из страха вас всех за собой поведет под топор… А надобно, господа, обрать таких новых старост, коих весь город знает да коих и царь казнить не велел. И те старосты для своей корысти от мира город не станут клонить…

Если бы вздумал Неволя молвить такие слова три дня назад, его бы стащили с дощана и разорвали в клочья, но сегодня слушали его со вниманием, и отдельные крики протеста заглохли в одобрительном гуле голосов.

Когда же Прохор Коза влез на дощан, чтобы сказать свое слово после Неволи, старые стрельцы из толпы закричали:

– Слазь, не то из пищалей побьем! Слазь, гилевской голова! Ты с Гаврилкой в совете был! Спьяну друг дружку пыхали, бражники!

Прохор махнул рукой и соскочил с дощана.

Тогда вышел Левонтий Бочар и рассказал о том, как ночью в Гремячей башне пьяный Гаврила буянил вдвоем с пьяным разбойником Пястом, пытая невинных людей…

Бочар обозвал Гаврилу изменщиком, и тогда внезапно народ закричал:

– Сам ты изменщик! Ступай к сатане! Брехун!

Мошницын увидел, что народ все же любит хлебника и верит ему.

Он решил, что теперь, когда Бочар просчитался, пора вступить в спор. Стоявший рядом поп Яков подтолкнул его локтем. Михайла шагнул к дощану, но его опередил стрелецкий пятидесятник Абрам Гречин.

Гречин заговорил о том, что хотя Гаврила и не изменник, но в самый опасный час напился и проспал городскую беду…

– Бывает, господа, что сын родной напаскудит, – сказал Абрам, – не убить насмерть батьке того сына, а возьму я добрый дубец да сына гораздо жахну, чтобы не клецкался, бельмы не наливал…

В народе послышался одобрительный смех.

– А плакать станет, скажу: сам, Савостенька, виноват!

И народ засмеялся, потому что Савостенька Гречин, гуляка, сын пятидесятника, стоял тут же у дощана и смутился словами отца.

– Так и с хлебником нашим Гаврилой: наш староста, нашу руку во всем держал, да нажрался винища и стал не свой… На мой бы ндрав, так палкой такого, а миру неладно старосту палкой. Ну, ин в тюрьму его на неделю, а то на три дни, а там и пустить на волю, да только не в старосты!.. – Кругом одобрительно загудели.

– Тебя, что ли, старостой?! – крикнул Михайла.

– Пошто меня? – отозвался Абрам. – Получше меня есть люди: Михайла Русинов али Неволя чем вам не старосты?!

– Больших руку тянешь! – крикнул Агапка-пуговичник.

– Под воеводу хошь! – поддержал Агапку Прохор Коза. – Я скажу, как меня нынче ночью за правду…

– А ну вас! Не даете сказать, то не надо! – Абрам Гречин махнул рукой и спрыгнул в толпу.

Тогда зашумел народ:

– Говори, Абрам, говори!

Гречин снова залез на дощан.

– Не дают сказать. За саблю хватается Прошка! Мне за мир головы не жалко, да без дела помирать не хочу, – слащаво сказал Абрам.

– Сказывай дело, Абрам, не дадим в обиду! – крикнул стрелецкий пятидесятник Тимофей Соснин.

– Про што сказывать?

– Кого старостой обирать, – прокричал Захарка.

– Да мало ль народу! Не хотите из больших – меньшие есть честные люди – Левонтий Бочар, Федор-сапожник…

И с этого мгновения никто не говорил уже о том, чтобы оставить прежних старост. Шел спор только о том, кого выбрать.

Поздно вечером кончили сход и решили на сходе Гаврилу Демидова за пьянство на три дня посадить в тюрьму, а в Земскую избу выбрать новых людей.

И выбрали всегородним старостой богатого гостя Михайлу Русинова, с ним во Всегородней избе посадили Ивана Устинова – от больших; Анкиндина Гдовленина – от середних посадских; от меньших – Левонтия Бочара и Федора-сапожника, да от стрельцов – троих пятидесятников: Неволю Сидорова, Абрама Гречина и Тимофея Соснина.

А когда народ расходился с площади, то все шли вразброд, поодиночке, в молчании и думали, что неладно сделали, и не глядели друг другу в глаза.

Прежде каждый раз после схода горожане стояли толпами у ворот и гомонили часами по улицам, обсуждая и договаривая, что было еще не досказано. Теперь же вдруг опустела площадь, вдруг опустели, затихли улицы, и по домам быстро угасли огни… Лишь в окне Всегородней избы горела свеча…

7

С рассветом Михайла сидел у стола, положив голову на руки, угрюмый и молчаливый.

Аленка не смела входить в горницу.

Михайла обдумывал все происшедшее за время восстания. Десяти дней не хватило до полугода с тех пор, как город восстал, а люди за это время узнали столько, что даже и за сто лет не узнать.

Михайла обвел взглядом горницу. Здесь все было по-прежнему: горшки да лапешки на полках, на столе каравай, обернутый шитой ширинкой, на кутнике тоже шитый полавник, темные образа с трепещущим огоньком лампадки в прокопченном углу. На гвозде у полатей Якунина шапка… А вот… Якуни уже нет!..