Остров Буян

Свеча в фонаре освещала узкую каменную лестницу и возле лестницы низкую дверь.

Десятник вложил ключ в замочную скважину двери.

– Сюды, – шепнул он, подтолкнув Иванку.

Сверху доносились голоса. И прежде чем Иванка успел войти в каземат, он услыхал, как расспросчик кому-то пригрозил:

– Добром не скажешь – палач проведает!

У Иванки заняло дух…

За спиной с еще более страшным лязгом захлопнулась дверь каземата, и он очутился в сырой, пронизывающей темноте, где не светилось ни искры, куда не доносилось ни звука, ни шороха…

6

Ошалелый Кузя, пыхтя, примчался к Истоме.

– Иванку пытать схватили! – выкрикнул он с порога.

Истома вскочил с таким видом, точно готов был его убить. Кузя невольно кинулся в сени и успел навалиться на дверь снаружи. Истома ломился за ним.

– Дядя Истома, отстань беситься – я все тебе расскажу! – вскрикнул Кузя в испуге.

Истома оставил дверь.

– Иди в избу, – тихо сказал он.

Кузя передал все, как было на площади.

– Чего ж им надо?! – воскликнул Истома.

– Да с кузнецом он поздравился, а тот, верно, вор, – сказал Кузя.

Бабка Ариша заметалась среди сторожки, накинула на голову платок и суетливо меж дыр и лохмотьев стала искать рукава в шубейке.

– Пропал Иван! Господи боже мой! Все на него наплетут, – бормотала она, – за одну полтину погубят ребенка.

– Что за полтина? – спросил удивленный Истома.

– За полтину от Федора Емельянова. Будь они прокляты все… За контарь!.. – ответила догадливая бабка, попав наконец в рукав и шагнув к порогу.

– Бабка, стой! – грозно крикнул Истома. – Что за полтина?

– А ну-ко тебя! – отмахнулась бабка и бросилась вон из сторожки.

Истома метнулся за ней на паперть.

– Да постой ты, старуха! Куда? – закричал он вдогонку.

– К боярину в пытошну башню! – ответила бабка, точно быть не могло сомнений, что ее сразу впустят.

Истома махнул рукой и вошел в сторожку. Толстый Кузя сидел понурясь.

Горшечник уселся напротив.

– Что ж, Кузьма, запытают Иванку? – мрачно спросил он.

Кузя всхлипнул, вытер слезу кожаной рукавицей.

– Иди отсель! – резко сказал Истома. – Иди, без тебя тошнит, а тут ты…

Кузя встал, он не мог просто так уйти, не молвив бодрящего слова.

– Я к Томиле Иванычу… Может, научит… – растерянно сказал он в дверях.

Истома остался один, сам не зная, что было ему нужней – одиночество и молчание или сочувствие толстого Иванкина друга.

За печью шуршали тараканы, мирно ухала тишина в висках и ушах… Горшечник понимал, что в той ли, в иной ли вине был схвачен Иванка, – все равно с богатыми не успорить, печем было откупиться от судей…

С того дня, как Иванка был пойман на конокрадстве, Истома жил трезвой жизнью, весь отдаваясь семье и горшечной работе. Уже полтина снова была припрятана в печной трубе. Она заново клала начало тем рублям, за которые думал горшечник выкупить на волю старшего сына…

«Как паук сидишь, да плетешь, да плетешь, а ветер подует – и нет ничего!»

Истома качнул головой, встал, выпил большой ковш холодной воды из ведра…

– Прости меня, боже, что согрешаю! – сказал он, крестясь.

Он взял из печурки треух и вышел на улицу. Шапка в печурке нагрелась, а Истоме хотелось хоть несколько освежить разгоряченную бедою голову. Он сунул треух за пазуху, черпнул с церковной ограды горсть чистого снегу и положил на темя.

Капели падали с крыш. Звеня, ударялись капли о блестящие льдистые шишки, под солнцем наросшие на снегу возле стен домишек.

– Ох, Иван, Иван! – с громким вздохом сказал горшечник.

– Ты, бачка, куда? – бойко спросил Федюнька, выскочив из-за угла.

– Туды, «где несть ни печали, ни воздыхания»! – сумрачно пошутил Истома.

Федюнька взглянул на него удивленно и жалобно. Он не понял смысла Истоминых слов, но по голосу угадал недоброе.

– А ты не ходи! – сказал он, но вдруг спохватился. – Али поп велел? – спросил он с опаской.

– Сам иду, Федя, никто не велел, – тяжело, с расстановкой сказал Истома.

– Не на-а-до! – всхлипнув, шепнул Федюнька, и, как к последней мыслимой помощи, он обратился к Груне: – Груньк, бачка идет в издыхальню!

Груня взглянула испуганно на отца. Большие глаза ее умилили Истому, и он улыбнулся.

– Врешь! – сказала она, с наивной беспечностью отмахнувшись от слов братишки и улыбнувшись в ответ Истоме.

– Бегите домой, скоро бабка придет, – обещал звонарь.

Сгорбленный, старый, нескладный и длинный, стоял он один среди улицы и долгим взглядом следил, как Груня и Федя чинно, по-деловому направились к церкви.

«Еще там и схватят, не дай бог, старуху, – с опаской подумал он. – Как они станут одни-то сидеть в сторожке?.. К вечерне и то ведь никто не ударит…»

Он сделал движение возвратиться домой, но вдруг повернулся и тяжко заторопился вдоль улицы.

7

Кабак гудел народом, как в праздник: все говорили только о пытках Федора Емельянова. Говорили с радостью. Общее ликованье и торжество охватило посадский Псков. Всем казалось, что кончено царство неправды и лихих поборов: вот-вот вслед за Федором и друг его, воевода, будет притянут к ответу…

Бродячий медведчик Гурка Кострома ввалился в кабак со своим зверем, презирая воеводский запрет.

– А кажи-ка, кажи нам, Михайла Иваныч, как богатый гость Федька-вор огребал за соль наши гривны! – на весь кабак выкрикивал скоморох, молодой и кудрявый рослый мужчина в вывернутом шерстью наружу тулупе.

Медведь широко расставил передние лапы, словно сгребая большую кучу. Глаза кабацких гуляк с обоих длинных столов были обращены в проход меж столами, где шла забава, многие поднялись со скамеек, чтобы лучше видеть. Раздался смех.

– Ишь, тварина разумная, смыслит! – одобрительно заметил кто-то из пьяниц. – Возьми, скоморошек. – Он протянул краюшку пирога.

– Спасибо, потешил, Миша! – сказал скоморох и сунул пирог в пасть медведю.

– Добрый хозяин всегда прежде скотину накормит, – сказал тот же пьяница.

– А как, Михайла Иваныч, Федька – богатый вор ныне тешится? Кое место у вора чешется? – весело подмигнув толпе, снова спросил скоморох медведя.

Медведь зарычал, неуклюже потирая передними лапами спину и зад, затоптался, заерзал на месте. В толпе пьяниц поднялся неудержимый гогот.